Александр Лысёв - «Раньше смерти не помрем!» Танкист, диверсант, смертник
— А не слишком ли их много, тех, кого нет? — исподлобья глядя на командира, произнес танкист. — Я не только о войне…
Барсуков сжал губы, чуть покивал головой, как будто бы сам своим собственным мыслям. Согласился:
— Много.
— Выходит, мы кровью повязаны?
Произнесенная фраза повисла в тягостном молчании. Капитан оглядел строй: пять пар глаз пытливо смотрели на него, ожидая ответа. Он вымолвил негромко, но отчетливо:
— А мы уже почти четверть века кровью повязаны.
Они не дрогнули, не отвели глаз. Прозвучал только один вопрос:
— Так что же делать?
— Мой дед говорил: «Делай что должен…» — отозвался Барсуков. — Кто продолжение знает?
— «…и будь что будет!» — закончил Коломейцев поговорку, не раз слышанную от отца.
— Верно! — кивнул капитан. — А все остальное — от лукавого…
Они продолжили свой путь в полном составе. Коломейцев отметил про себя, что их командир сегодня впервые упомянул о своих родственниках. Отчего-то эта мысль сейчас отпечаталась в голове Витяя и не давала покоя. А говорили, что он из беспризорников! Впрочем, сам капитан Иван Евграфович Барсуков тему своего опаленного огнем гражданской войны детства не обсуждал. Это еще на их совместном с Коломейцевым прежнем месте службы говорливый политрук Сверчкевич любил упоминать к месту и не к месту о том, как вывела в люди советская власть беспризорника Барсукова и ему подобных. Впрочем, чего удивительного в том — рассуждал на ходу про себя Коломейцев, — что у Барсукова был дед, которого он помнил? У всех людей есть или были родители и еще, конечно же, много-много родственников. К сожалению, это не гарантирует того, что человек никогда не может стать беспризорником. Да и вообще, мало ли у кого каким образом жизнь сложилась… Мать учила: обсуждать других людей — грех. Витяй сосредоточился на тропинке, по которой они шли.
То, что советская власть дала Ивану Барсукову все, было совершенной правдой. Равно как и совершенной правдой было то, что перед этим эта же Советская власть у него совершенно все отобрала. Бо́льшую часть его сознательного детства Ивана воспитывали дед и бабка. Мать его умерла при родах. Отца четырехлетний Иван помнил совсем смутно — в четырнадцатом он ушел на войну. Они жили в совсем небольшом, всего на несколько дворов, хуторе над самым Доном. Мальчик рано был приучен к труду, помогал деду. Вдвоем — стар и млад — они тащили всю мужскую работу по хозяйству. Хлеб доставался им нелегко, потом и кровью. Каждое утро дед в старых заштопанных шароварах с выцветшими казачьими лампасами, которые носил круглый год, в высоких шерстяных носках домашней вязки проходил на середину хаты. Вдвоем с Иваном они стояли на коленях у старой, еще позапрошлого века иконой. А после молитвы уходили работать на целый день. Из уже отчетливых детских воспоминаний Ваня помнил чтение отцовских писем с фронта. При получении таковых вечерами происходила целая церемония. Все собирались за столом, дед садился на лавку во главе стола, степенно одевал старые перемотанные бечевкой очки и торжественно разворачивал полученное известие. Ничего о войне в письмах практически не было — обычные расспросы о житье-бытье и пожелания здоровья. Письма заканчивались приветами всем домочадцам и неизменной фразой: «Жму руку, Ванька!» Всякий раз, дочитав письмо, дед устремлял взгляд поверх очков на Барсукова-младшего и, сурово погрозив ему пальцем, назидательно говорил:
— Ты понял!
Отцовский привет наполнял Ваньку гордостью и ответственностью одновременно. А еще всякий раз казалось, будто бы они хоть немного, да поговорили…
Обучаясь чтению, он как-то стащил у бабки из шкатулки отцовские письма. Спрятавшись за цветастой занавеской на печке, бережно развернул одно из них. Едва освоивший азбуку, отцовский почерк с завитушками и большим обратным наклоном практически не разобрал. Последнюю фразу прочитал слитно, едва слышно шевеля губами: «жмурукуванька», и задумался, что бы это значило. Даже «Отче наш» перечел про себя на память — может, что-нибудь церковное? И лишь потом счастливой догадкой будто обожгло: это же тот самый привет ему! Перечитал его вслух бережно, с чувством и расстановкой…
С войны приходило несколько фотографических карточек отца. На каждой из них он почти не менялся. Только становилось больше крестов на груди, лычек на погонах и полосок за ранения на рукаве пониже локтя. Ваня смекнул, что за здорово живешь чины и награды не раздают. Но в приходивших письмах по-прежнему не было ни слова о подробностях сражений, кроме фраз «бьем супостата крепко» и выражений уверенности в скорой победе. Читая эти строки, дед всегда делал паузу и, поднимая палец в своей манере, произносил:
— Вот так!
Третьей любимой фразой деда, которой жили все домашние, было:
— Вот вернется Евграф…
В зависимости от ситуации, фраза эта произносилась либо с хозяйственной, либо с мечтательной интонацией. Либо с суровой, если Ванька чем-то провинился…
Босой, в сшитых бабкой маленьких шароварах с лампасами и в расстегнутой белой косоворотке, Барсуков-младший цепко держался за конскую гриву. Дед, преображаясь и словно молодея в такие минуты, старательно выводил коня, держа его за длинную веревку, по кругу на просторном дворе, строго покрикивая на Ваньку, если тот что-то делал не так.
— Не рано ли, старый? — пыталась возражать бабка, всякий раз выходя на крыльцо и внимательно наблюдая за внуком.
— Молчи! — сурово одергивал ее дед. — Вот вернется Евграф…
— Ну бог с вами…
Вместе с дедом они рубили шашками лозу. Вскоре Ванька в совершенстве освоил основные премудрости владения холодным оружием. Достаточно натренировавшись в пешем порядке, дед как-то нацепил шашку в ножнах на бок и, крякнув, еще достаточно бодро запрыгнул на коня.
— Куда ты, старый! — всплеснула руками с крыльца жена.
— Молчи! — выкрикнул дед, распрямляясь в седле. — Ванька, гляди! Хорошенько гляди!
С характерным лязгом высверкнула выхваченная из ножен сталь. Ванька следил за поджарой, напружиненной фигурой деда, как, перегнувшись в седле, он ловко рубил воткнутые поверх плетня ветки кустарника. Гордо шагом подъехал к крыльцу, перекинув ногу, молодо спрыгнул на землю прямо из седла. И тут же, болезненно сморщившись, ухватился рукой за поясницу.
— Э-эх!.. — только и произнесла бабка укоризненно. Однако в глазах ее, смотревших на деда, Ванька уловил искорки неподдельного восхищения.
— Молчи, — пробубнил свое дед. И, распрямляясь и оглаживая седые усы, произнес:
— Вот вернется Евграф…
Вскоре Ванька безжалостно крушил с коня выставленные на плетень старые глиняные горшки, кринки и воткнутую лозу. Босой, без седла, управляясь одними поводьями, он со свистом орудовал клинком, голыми пятками заставляя коня гарцевать и приплясывать вокруг ограды. Дед с восторгом наблюдал за внуком. Бабка беззлобно ворчала:
— Всю посуду мне перебьете, окаянные…
Тем летом Ванька начал самостоятельно гонять лошадей в ночное. Их неизменно сопровождал здоровенный барсуковский пес по кличке Мефодий. Мальчишка до утра жег в степи костер, лежа на старой дедовской бекеше, смотрел на мерцавшие в вышине звезды и был совершенно счастлив, упрятав босые ноги под теплое мохнатое брюхо вытянувшейся рядом с ним собаки. Пес, положив голову на лапы, время от времени настороженно поднимал уши и сдержанно порыкивал, а иногда и погавкивал на ходивших в округе стреноженных лошадей. Те перекликались в ответ протяжным ржанием. Обратно Ванька, без седла, лишь вцепившись в длинную гриву, гонял коня по влажной утренней росе, а Мефодий, по размерам смахивавший на порядочного теленка, как щенок, с веселым лаем мчался рядом.
Самым дорогим подарком была для младшего Барсукова дедовская шашка, которую тот передал ему осенью шестнадцатого года. Боевой клинок, еще с турецкой войны, Ваня вынес из дома и спрятал под соломенной крышей амбара. С тех пор не проходило и дня, чтобы он не брал его в руки.
Однажды ранней весной, после прочтения долгожданного отцовского письма с фронта, в котором высказывалась уверенность, что этот год войны наверняка станет последним и победным, на хутор пришли очередные известия из станицы. Ванька помнил, как помрачневший дед стоял в хате возле почерневшей старинной иконы. Пробормотал себе в седые усы:
— Бесовщина какая-то приключилась…
И, тут же широко перекрестившись на икону, промолвил:
— Прости, Господи, нас грешных, и помилуй…
Озадаченный и напуганный, Ванька закрестился в сенях вслед за дедом. Только позже он осознал, что именно тогда было получено известие о падении монархии в России.
Семнадцатый год прошел в каком-то тревожном, глухом гудении. Ваня, разумеется, не мог взять в толк всего происходящего вокруг. Да чего там он — седобородые старики зачастую не понимали, что происходит не только в стране и в мире, но и у них в области. Слухи ходили один невероятнее другого. Когда Барсуковы приезжали на бричке в станицу, дед подолгу беседовал со своими старыми знакомыми. А в это время бабка в сопровождении Ивана закупала в лавке керосин, спички, соль, мыло. Ваня отметил также, что в станичном храме, куда они приезжали по церковным праздникам, на службе у отца Георгия отчего-то становилось все меньше и меньше прихожан. Зато по осени в станице появились непонятные собрания, на которых кричали и размахивали шапками местные и заезжие ораторы. Это называлось неслыханным доселе словом «митинг». Впрочем, на их маленьком хуторе по-прежнему все было тихо и спокойно.
