Василий Ян - Александр Македонский. Огни на курганах
«Мой отец – сакский вождь Будакен, по прозвищу Золотые Удила. Если судьба тебе позволит вернуться в Сугуду, то пошли гонца в степь, мимо Горьких колодцев, в кочевье Будакена. Передай ему, что я не сдавался, а боролся до последних сил один против многих и только после тяжелого удара копьем был схвачен врагами».
Затем он еще мне говорил:
«Я думаю, что мой отец Будакен не такой человек, чтобы остаться в степи, когда его сын в плену. Он сам проедет через девять стран, чтобы разыскать меня и выкупить. Если я останусь жив, то сумею убежать и вернуться в родные степи».
Весь этот день яваны отдыхали, так как кони их были крайне измучены. Одни воины спали, другие шарили по домам, разыскивая богатства и отставших персидских воинов; их они выводили на площадь в одно место, сдирали с них всю одежду и клеймили щеки каленым железом. Все пленные были потом отосланы для продажи в рабство. В городе яваны нашли любимых царских певиц, танцовщиц и флейтисток. Они были брошены при поспешном бегстве. Из того сада, где они находились, доносились плач и крики, пение и музыка.
Когда взошла луна и стало прохладно, войска двинулись дальше. Я должен был следовать с ними.
Проезжая Восточные ворота, я увидел прибитых к ним гвоздями скифов. Некоторые висели уже мертвые, другие еще шевелились. Длинный тощий скиф был прибит наверху над остальными. Он не переставал ругаться. Один его глаз был вырван и висел на кровавой жиле, другой глаз ворочался и сверкал гневом.
«Шакалы! – кричал он яванам, проходившим мимо. – Вы только и умеете драться с персидскими свиньями. Скорее догоняйте толстые туши их сатрапов, а мы, саки, и раньше колотили вас и будем бить дальше!»
В это время проезжал молодой начальник отряда среди таких же молодых, как и он, воинов. Они остановились перед воротами и стали дразнить скифа:
«Ну покричи еще! Спой нам песню. Ты очень красив с одним глазом».
«А где ваш петух, – продолжал скиф, – ваш начальник, который прячется среди других, похожих на него петухов? Пусть он подъедет ко мне, чтобы я перед смертью плюнул в его глаза».
Тогда молодой начальник подъехал ближе, от гнева у него подергивались голова и плечо. Он говорил через переводчика, и вот что оба сказали:
«Скифская навозная муха! Ты жужжишь перед смертью, а сделать ничего не можешь. Тебя я приколол гвоздем к стене, и других скифов я также поймаю и посажу на колья».
«Хвастун! – кричал сверху скиф. – Ты на саков нападаешь, только когда они пьяны и спят. А сунься в наши степи, попробуй там сцепиться с нами, и ты убежишь без оглядки, как ошпаренный пес, как бежал Куруш и все, кто лезли к нам. Что ты так мало перьев нацепил на голову? Где твой хвост? Его выдрали у тебя наши саки в бою под Гавгамелами!»[125]
«Дайте мне дротик! – крикнул явана. – Я ему заткну глотку».
Всадники дали ему копье, и он бросил его в лицо скифу, который в это время кричал:
«Улала! Точите мечи на черном камне!»
Другие пригвожденные скифы подхватили крик и запели:
Сзывайте товарищей, спешите на перекрестки дорог!
Готовы ли ваши кони? Натянуты ли туго ваши луки?
Вероятно, явана был очень взбешен – он промахнулся, и его копье с силой вонзилось в ворота, рядом с головой скифа, и задрожало, точно от стыда.
«Какой ты меткий! – бешено закричал скиф. – Не мог попасть в трех шагах! Ты не сын бога, а помет шакала!»
Но товарищи начальника стали метать копья, и одно из них пробило рот скифа, и он замолк. Только глаз его еще продолжал сверкать гневом, пока медленно не опустилось веко.
Конец Дария
Яваны шли всю ночь. Меня посадили на очень тряского коня. Хотя мне подложили подушку, но лошадь была тощая, хребет подымался, как ребро доски, я жаловался и кричал, пока мне не дали доброго мула, который шел так же скоро, как и кони.
Утром была самая короткая передышка. Всадники ничего не могли есть, а, сойдя с коней, падали на землю и сейчас же засыпали. Накормив коней, мы снова ехали до полудня и сделали более долгую остановку в небольшой деревне, где, по словам жителей, ночью стоял персидский лагерь. Повсюду виднелись брошенные хромые кони. Крестьяне отбирали себе лучших, а остальных резали и сдирали с них шкуры.
Здесь яваны отдыхали до вечера. Начальники отобрали пятьсот всадников с самыми крепкими конями. Сзади каждого всадника сел еще один пехотинец. Этот отряд двойных всадников двинулся вперед, все же остальное войско должно было возможно скорее следовать за ним.
К вечеру мы вступили на безводную равнину. Серебристые солончаки с мягкой, как зола, почвой, кое-где кусты полыни и кости верблюдов – вот все, что попадалось по пути.
Всадники угрюмо молчали или тихо переговаривались, ворча, что это бессмысленная погоня.
Несколько воинов упали с коней и остались лежать на дороге. Когда моя голова опускалась от усталости и я начинал дремать, то воин, ехавший сзади меня, касался острием копья моего плеча.
Только молодой начальник отряда не признавал утомления и требовал одного – скорее идти вперед.
Луна стала совсем тусклой и небо на востоке побелело, когда впереди показался караван, растянувшийся далеко по степи. Видно было несколько повозок. В тихом воздухе ясно доносились крики погонщиков и скрип больших колес.
Всадники нашего отряда перестроились в боевой порядок. Пехотинцы соскочили с лошадей, рассыпались цепью и пошли вперед. С боевым криком понеслись всадники по степи к каравану.
Персы подняли ужасный вой и помчались во все стороны.
Молодой начальник-явана в развевающемся красном плаще носился вдоль каравана. Он кого-то разыскивал и остановился около повозки, скатившейся в овраг.
Я узнал эту повозку и подъехал туда. На повозке на груде кож лежал окровавленный человек в пурпурной одежде, обшитой золотой бахромой. Восемь измученных мулов со спутавшимися постромками равнодушно стояли, повесив головы; погонщики разбежались. Раненый еще стонал, но, видимо, уже умирал. В предутреннем рассвете вырисовывалось его бледное полное лицо. Широко раскрытые глаза глядели, никого не узнавая. Он часто раскрывал рот, как рыба, выброшенная на берег, стараясь вдохнуть воздух. Вся его шелковая одежда была в темных кровавых пятнах.
Молодой явана соскочил с коня, заглянул в лицо умирающему, поднял его руку и осмотрел пальцы.
«Царского перстня уже нет. Негодяи-убийцы его сняли! Но, вероятно, это царь Дарий».
«Да, это царь Дараиавауш!» – сказал чей-то голос.
«Вот и все, что осталось от царя царей, – продолжал явана. – Пробитая ножами падаль! Он погиб не в сражении, как подобает воину, а зарезан, как баран, своими близкими, которые еще вчера падали в пыль и целовали его ноги. Вот участь того, кто добр со своими подданными! Здесь, в этой дикой степи, окончилась одна песнь и началась другая. Царя Персии больше нет, но есть царь Азии Александр, сын бога, и он жестоко накажет того, кто осмелится надеть на себя царский перстень и украденную у Дария тиару».
Явана сорвал с себя красный плащ и швырнул его на лицо царя Дараиавауша. Затем он вскочил на коня и подозвал меня:
«Старик, тебе не пришлось быть нашим проводником. Мы сами нашли то, что искали. Но ты сказал правду о двух дорогах и не пытался обмануть нас и убежать. Как мне наградить тебя?»
Я ответил изречением моего учителя:
«Кусок грубого хлеба, кружка холодной воды и рука, чтобы на нее приклонить усталую голову, разве этого недостаточно для желающего стать более совершенным?»
«Ответ, достойный мудреца, – заметил явана. – Второй раз в жизни я слышу подобный ответ,[126] но, может быть, я могу чем-нибудь наградить не тебя, а твоих земляков – купцов из Серики?»
«Для них я попрошу немногого: разреши всем купцам-серам свободно, без особых пошлин, торговать в твоем царстве».
Явана засмеялся и обратился к своим воинам:
«Это хорошее предзнаменование. Чужеземец верит в счастливую звезду Александра, верит гораздо больше, чем многие из моих товарищей. Ты получишь то, что просишь. Гефестион, позаботься о нем».
После этого он повернул коня и стал объезжать остальные повозки. За ним неотступно следовала группа телохранителей. Он не тронул драгоценностей, которые грабили его воины, но приказал собрать все рукописи, которые только найдутся, чтобы прочесть приказы и документы походной канцелярии царя царей.
Отряд двинулся дальше на север. В ближайшей деревне меня отпустили, дали пергамент, написанный по-персидски и на языке явана, с разрешением свободного пропуска через земли Персидского царства. Оттуда я направился на подаренном мне муле в Сугуду и прибыл сюда, в Мараканду. Вот то, что я испытал!
Гнев саков
Оранжевый луч падал сквозь прямоугольный узор резной двери. «Тридцать две радости», почти не тронутые гостями, отбрасывали боками своих блестящих чашек тридцать два солнечных пятна. Лица троих расплывались в полутьме. Только на красном, грубом лице Будакена солнечные блики замерли причудливым рисунком.
