Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ
Василий, слыша это, соглашался, но вот когда воевода Борис Тоболин и князь Иван Баба, настигнув Косого в постыдном бегстве, спросили, как поступить с вероломцем, не сделать ли его косым окончательно, чтобы не пакостил больше, Василий постиг, что вполне можно привлечь третьих лиц, и дал позволение ослепить клятвопреступника.
Владыка Иона не мог не воспринять это жестокое деяние как великий грех перед Богом, но открыто осуждения не высказал. А когда иные приступали к нему с вопросами: владыка, как же? – отвечал сурово, что князь муку вечную на себя принял и ответ держать будет не перед людьми. Надо понимать, Иона решительно встал на сторону Василия как носителя верховной державной власти на Руси. Дана эта власть ему для сохранения мира и тишины. Многое он перенес, чтобы удержать врученную ему законную власть. И это его оправдание.
Когда вышел Василий с наспех собранной толпой защитников навстречу войску Юрьеву и был посрамлен на Клязьме, и князья Добринские предали его, говоря: «Нет, с таким государем пропадешь!», и некоторые другие бояре роптали, вспоминали отца Василия и деда его Донского, которые-де в подобных случаях вели себя иначе, Иона был уверен, что в происшедшем нет никакой вины великого князя. Дмитрий Иванович Донской, узнав о нашествии Тохтамыша, покинул Москву, ушел на север для сбора войск. И Василий Дмитриевич, когда Тимур к Ельцу приблизился, точно так же поступил. Но Василий Васильевич не мог, как они, повести себя, потому что на этот раз впервые неприятель не со Степи шёл, а как раз с севера, со своих земель.
А когда сослали Василия в Коломну, православный-то народ неспроста бежал из Москвы, посрамив тем князя Юрия и принудив добровольно отдать незаконно занятый престол.
Когда второй раз Юрий Дмитриевич на московский стол забрался, и Василий перед побегом из Москвы таился в митрополичьем Чудовом монастыре, Иона поспешил к страдальцу с утешением.
– Владыка, я на Господа самого возроптал,- признался Василий.- За что попускает окаянным людям противоправные и богомерзкие дела вершить?
– Не возроптал, нет, не возроптал ты, сын мой, но лишь боль свою не смог сдержать. Вспомни, как Сам Спаситель на Кресте возопил: «Боже мой, зачем ты меня оставил?» В мире многое кажется несправедливо устроенным: торжествуют лжецы, обогащаются грешники, а праведники страдают и нищенствуют, много в жизни случайных болезней, смертей, необъяснимых поступков, когда один человек убивает другого или самого себя… Пытаться постигнуть все совершающееся в жизни – значит хотеть узнать тайную волю Божию. Надо при всяком сомнении помнить, что ничто не делается безрассудно, но по великой надобности и по правде. На первый взгляд творится видимый непорядок, а со стороны Божией все обусловлено, и впоследствии и нам, смертным, становится это очевидным. Попускает Господь многим праведникам быть в бесчестии и скорбях, но взамен дает им богатство благодати и внутреннее утешение. Попускает Господь грешникам быть в благоденствии и процветании, но отнимает спокойствие совести и терпение духа. Не сдаваться на милость врагу,- заключил владыка,- но терпеливо сносить испытания и страсти, что посылает Всевышний, перенести все, по примеру Господа нашего Иисуса Христа, и ты победишь, чадо, верь!
…А ведь так и получилось!
После внезапной смерти дяди Василия Васильевича словно подменили – ни былой оторопи, ни тени шаткости. Он сознавал свою полную правоту-и по старине, и по роду теперь он был великий князь. С этим согласились и Дмитрий Красный, и Шемяка, только Косой продолжал валять дурака:
– Смотри-ка, значит, прав был Василий, когда говорил в Орде, что от отца к сыну великое княжение передается!
Потом, оставшись в одиночестве и потерпев несколько неудач в своих домогательствах, Косой винился, заключал вечный мир, а затем снова и снова нарушал его. Стало очевидным, что необходимо последнее сражение, которое бы окончательно решило судьбу побежденного. Оба Василия тщательно готовились к нему.
Перед выходом из Москвы в харатийной палате, как и в год объявления войны, князем Юрием, собрались на совет великий князь, Софья Витовтовна, владыка Иона, только вместо переветника Добринского был воевода Александр Брюхатый. И то еще было несхожим, что верховное слово принадлежало только великому князю, а Софья Витовтовна из властной великой княгини превратилась в кроткую любящую мать, куда все ее буесловие делось.
– Я, Вася, литовских копейщиков позову, а? Их князь Иван Баба в Москву привел.
Василий Васильевич ответил не вдруг, подумав:
– Во второй суйм [85] разве что поставить их…
– А Иван Можайский не отвильнет опять?
– Нет. В дяде я уверен.
– Но Шемяку поостерегись.
– Поостерегусь. Но отвращать не буду. А Дмитрий Красный всегда был мне друг.
Владыка Иона радовался, видя возросшую уверенность Василия, но опасался, не слишком ли он самоуверен? И не зря опасался.
Уж, кажется, знал Василий двоюродника своего Косого дальше некуда, однако вновь чуть не оплошал.
Косой сумел собрать несколько дружин в своем уделе и на Вятке. Привел их к Ростову, где уже стояли полки великого князя. Битва могла бы начаться сразу же, но Косой, не надеясь на свои силы и желая искрасти великого князя, нашел ухищрение – попросил перемирия до утра. По доверчивости и миролюбию Василий принял предложение, распустил своих ратников для сбора съестных припасов и корма для лошадей.
Находясь в шатре, он прилег отдохнуть и услышал, как передается по земле конский топот. Выглянул наружу и обомлел: со стороны села Скорятино мчались во весь опор к его стану всадники Косого. Федор Басенок подвел оседланную лошадь, полагая, что придется спасаться бегством, однако Василий не тронулся с места. Схватил медную воинскую трубу, изо всей мочи подал голос: ратники его услышали, вовремя подоспели и сразу же вступили в бой.
Косой, рассчитывая пленить великого князя, сам оказался в ловушке: со всех сторон окружили его хорошо вооруженные и обученные московские воины. Битва была ожесточенной, но скоротечной. И вот тут-то в горячности боя забыл, видно, Василий о Боге, в помрачении греховном вместо правосудия предался бесчеловечию…
Антоний вздрогнул и не успел подняться со скамьи, когда дверь его кельи без положенного стука и возгласа распахнулась и великий князь бросился к нему, припав, обнял острые колени монаха.
– Кловыня… Кловыня, брат мой во Христе,- повторял Василий.- Знаю, Бог не простит меня,- поднял он лицо,- но ты, ты простишь ли меня? Ты – простишь ли?…
Пожалей меня, Кловыня!
Не «честный отче» – обращался он к нему, как надо было бы, но в буре сердечной назвал его прозвище, и уже по одному этому понял Антоний, в каком нестерпимом страдании пришел к нему человек.
Ранняя синяя ночь стояла за окном, но от новых сосновых стен сумрак в кельи был еще светел, ризы Спасовы золотели от лампадных огней. Антоний с тоской обвел глазами свое жилище. Сын духовный звал его от покоя, от молитвенной растворенности в смрадное пламя своей греховности, раскаяния, боли. И мысли не могло быть, чтоб отказаться: отойди от меня! Ибо заповедано: стучите и отворится вам.
– Господь наш пришел в мир не праведников спасать, но грешников,- прошептал Антоний, кладя руку на голову князя для благословения.
Тот замолчал, сел на полу, отвернувшись от монаха. Обиженным ребенком казался он ему сейчас. Спутанные волосы, сгорбившиеся плечи, шмыганье носом – ровно дите наказанное. Ну как же помочь-то тебе, если источник наказания в самой душе твоей, ужаснувшейся решениям ума твоего и воли гордынной?
– Встань, брат,- тихо попросил Антоний.- Вот на скамейке поместись.
Василий встал, отошел к окну, запрокинул голову, разглядывая первые бледные звезды. Даже на исповедь сил нету,- глухо сказал он.- Боюсь я, Антоний. Не Суда Страшного – до него далеко и я, может быть, замолю. Но того боюсь, что когда-нибудь скажет мне Господь: не знаю тебя.
– Вот тогда-то, наверное, время и останавливается, и перестает быть,- так же тихо согласился инок.- И мука уже без времени и вне избавления назначается.
– Нет! – вскрикнул Василий.- Нет! Лучше тогда душу совсем погубить, если надежды на милость вовсе лишаешься.
– Ну-ка, встань перед образом и не суесловь! – Голос Антония стал неузнаваем: твердый и гневный.- Твори молитву Иисусову тысячу раз! – Бросил ему в руки четки и вышел.
И была ночь. И были бледные звезды, перемещавшиеся в узком окне кельи. И тысяча поклонов с четками до изнеможения: «Боже, если есть мне хоть какое-то оправдание, оправдай меня на суде Твоем! Если путь мой Тобою назначен, управь меня и помилуй!»
Антоний вернулся неслышно.
– Смотри-ка, князь,- прервал он молитвы Василия.- Это владыка Фотий мне по завещанию отказал.- Он держал в руках старинную медную дарохранительницу в виде голубя, на груди – эмаль выемчата, а глазок стеклянный, синий.- Владыка говорил, ей триста лет. В городе Лиможе делана. Ты помнишь владыку?
