Валерий Замыслов - Каин: Антигерой или герой нашего времени?
С этого дня Каин стал нетерпеливо ждать окончания зимы и вскрытия Волги. Волжские просторы манили его все больше и больше. По Волге двинутся тысячи судов, набитых разным товаром. Он, Иван Каин, должен заиметь немеркнущую славу Стеньки Разина.
Давно засевшая в голову мысль, продолжала настойчиво преследовать его, не давая покоя.
Но если бы кто спросил Каина: неужели тебе не осточертели грабежи, то он бы без раздумий ответил:
«Грабежи — не ради грабежей и добычи, а ради удовольствия».
Он не гонялся за деньгами, ибо никогда не мечтал ни о палатах каменных, ни о высоких чинах, кои можно было заиметь даже на воровское богатство.
Его своеобразная натура, крайне редкостная для описываемой эпохи, жаждала только одного — дерзких приключений и громкой славы устрашителя богатых мира сего.
Часть вторая
Похищение Бирона
Глава 1
Песня
Плыли к Ярославлю. Любовались левобережными, низменными далями, охваченными дремучими лесами и гордыми крутоярами правого берега.
Сидел Иван на носу судна в алом кафтане, подпоясанным лазоревым кушаком, и душа его ликовала. Вот оно! Сбылись его давние грезы. Отныне он гулевой атаман поволжских повольников. У него, как и у Стеньки Разина, два есаула. Один — Петр Камчатка, другой — Роман Кувай, верные его сподвижники. А на веслах — остальная вольница, коя увеличилась за счет лихих бурлаков, напросившихся на расшиву[109].
Народ ушлый, не первый год по Волге ходят; порой и кистеньком могут перелобанить, — тем и пришлись по нраву Каину.
Каждого — лично отбирал, желающих — хоть отбавляй, ибо время стало и вовсе худое. Незадолго до смерти императрица Анна Иоанновна[110] провозгласила наследником престола своего внучатого племянника малолетнего Ивана Антоновича, а регентом при нем Бирона. Русь стонала от невыносимого гнета ненавистного герцога. Крестьяне с трудом находили работу на отхожих промыслах. Нанятым на судно — считалось хлебным местом.
Место и в самом деле для бурлаков было хлебное, ибо расшива везла, почитай, сорок тысяч пудов кашинского хлеба, как и сулили закупить у местных торговых людей жито «московские купцы».
Иван Каин не только держал слово, но и снимал всякие подозрения со своей ватаги, кои не только пили целебную воду, высматривали богачей, сидели с мерзавчиками по трактирам, но и занимались переговорами на торгу о скупке хлеба.
Расшиву арендовали до Ярославля на одном из причалов Сергиевской пристани, что в четырнадцати верстах от города Кашина. Туда же перевезли на крестьянских подводах закупленный хлеб, там же наняли крючников, грузчиков и бурлаков.
Хлеб решено было сбыть в Ярославле купцу Светешникову, а затем ватага должна перейти на более легкое и быстроходное судно — струг. Именно струг, как хотелось Каину, именно на таком судне и громил купцов Стенька Разин.
А пока Каин сидел на носу расшивы и вглядывался в очертания приближающего города. Из груди его внезапно выплеснулась песня:
Ах ты, наш батюшка, Ярославль-город.
Ты хорош, пригож, на горе стоишь,
На горе стоишь, на всей красоте,
Промежду двух рек, промеж быстрыих,
Промежду Волги-реки, промеж Котраски[111].
Протекала тут Волга-матушка,
со нагорной да со сторонушки,
Пробегала тут река Котраска,
Что свеху-то была Волги-матушки.
Что плывет-гребет легка лодочка,
Хорошо-то была лодка изукрашена
У ней нос, корма раззолочена;
Что расшита легкая лодочка
На двенадцать весел.
На корме сидит атаман с ружьем,
На носу сидит есаул с багром,
По краям лодки добры молодцы,
Посреди лодки красна девица,
Есаулова родна сестрица,
Атаманова полюбовница.
Она плачет, что река льется,
В возрыданье слово молвила:
«Нехорош-то мне сон привиделся:
Уж кабы у меня, красной девицы,
На правой руке, на мизинчике,
Распаялся мой золотой перстень,
Выкатился дорогой камень,
Расплеталася моя руса коса,
Выплеталася лента алая,
Лента алая, ярославская;
Атаману быть пойману,
Есаулу быть повешену,
Добрым молодцам — головы рубить,
А мне, красной девице, — в темнице быть,
Пел Иван, пел протяжно и задушевно, пел собственную песню, хотя были в ней отголоски народной песни и про удалого атамана Стеньку Разина, и про его красну девицу, а вот про недобрый сон сестрицы есаула похожих отголосков уже не было. Пел Каин про девичий сон, и на сердце его вдруг стало так тягостно, что, казалось, душа его зарыдала.
— Иван, очнись… Очнись! — затряс Каина за плечо Камчатка.
— Что? — словно пробуждаясь от жуткого сна, повернулся к есаулу атаман.
— К причалам подступаем. Где вставать будем?
— К причалам?..
Иван окончательно пришел в себя и крикнул кормчему:
— Огибай город, Митрич. Причалим на Которосли, против Спасского монастыря.
— Слушаю, батька!
Бурлаку бечеву не тянули, благо расшива шла по течению да еще под упругим ветром, напиравшим на верхний и нижний паруса мачты.
Место причала Каин определял с ярославским купцом Терентием Светешниковым, с коим повстречались в Кашине, и кой решил взять в Ярославле всю партию хлеба. Сделку заключили по векселям, затем ударили по рукам.
Однако Васька Зуб, никому ни во что не веривший, усомнился в ярославском купце.
— Да как это можно каким-то бумажками верить? Купец тебя на понт взял, а ты, Каин, и уши развесил.
Иван не удержался и дал Ваське «горячего» щелбана.
— Кто слово давал, блатные слова не употреблять? А во-вторых, Зуб, как тебе давно известно, я без тщания в серьезные дела не лезу. Уразумел?
— Чего сразу щелбана-то?
— Память твою напомнить…
После причаливания расшивы никто на берег не сошел: ждали Светешникова, ибо судно пришло в установленный день. Терентий появился к вечеру.
— Не ожидал. Добрый у тебя кормчий. Надо же: день в день.
— Митрич тридцать лет Волгу бороздит. Бывалый мужик, — похвалил кормчего Каин. — Куда хлеб повезешь Терентий Нифонтович?
— Вначале до Рыбинской слободы, а там водным путем в Петербург. В столице хлебушек в три дорога берут.
Как дотошный купец, Светешников проверил на расшиве хлеб в рогожных пятипудовых мешках, оставил на судне приказчика, а сам проехал на бричке с Каином в свой дом, что находился на улице Никольской подле храма Николы Надеина, красота которого вызвала у Ивана восхищение.
— На редкость дивный храм.
— Не поверишь, Василий Егорович, но сей храм возвел мой прадед Надей Светешников. А было то в 1622 году. Почитай, все свои капиталы на церковь издержал, зато добрую память о себе оставил.
— Вот такие купцы мне по нраву, коль деньги свои не в кубышки набивают. Честь и хвала твоему прадеду.
— Истинно, Василий Егорович. Прадед мой был весьма знаменит. Он ведь в Смутные годы, когда Минин и Пожарский, почитай, четыре месяца стояли в Ярославле, едва ли не всю казну отдал на нужды ополчения.
— Однако.
— Своенравный был прадед. Умел и деньги на благое дело вложить, но умел их с риском для жизни и раздобыть.
— И каким же образом, позвольте полюбопытствовать?
— Прадед, как церковь возвел, снарядился с охочими людьми на Самарскую луку.
— Да там же, Терентий Нифонтович, как всем известно, разбойник на разбойнике. Да это же к черту в полымя! — поразился Каин.
— В самую точку, Василий Егорович. Надей Епифаныч человек был рисковый и отваги отменной. Прибыл на Луку с отрядом оружных людей и среди дремучих лесов, близ устья реки Усы, где в Волгу впадает небольшая речка Усолка, сотворил свой стан, ибо посреди сей речки бьют ключи, изобилующие солью. Надей Епифаныч завел здесь варницы для добычи соли, которую, с немалой выгодой сбывал в верховые города и в Москву. В 1660 году, после смерти прадеда, Надеинское Усолье было отдано Саввину монастырю, а совсем недавно вся эта местность, с большей частью Жигулевских гор, перешла во владение графа Орлова-Давыдова.
— Занятный был у тебя прадед, — задумчиво произнес Каин. — Как же он сумел Усолье от лихих людей сохранить?
— А с дурной головой в лихие наделы не полезешь. Прадед же, без похвальбы скажу, большую голову имел. Как-то напали на его стан полсотни разбойников, а он вышел к ним, вывернул карманы и сказал: «Денег у меня нет, можете весь стан обшарить, а все богатство мое — мешки с солью. Коль надобна, забирайте и пускайте в продажу». Лихие же на соль ноль внимания, а весь стан и в самом деле обшарили и нашли в комнате Надея Епифаныча тридцать рублевиков. Напустились на прадеда: почему скрыл? Прадед же ответил: «Так это же, веселые ребятушки, деньги кормовые, на пропитание работных людей. Пропадем без них. Сами знаете, что пожуешь, то и поживешь. Вы уж лучше соль заберите». Но лихие на прадеда посмеялись: «На кой черт нам твоя соль? Мы к торговле не приспособлены. Наше дело кистеньками поигрывать». Деньги, конечно же, забрали и один мешок с солью прихватили. Тем мой прадед и отбоярился.
