Назир Зафаров - Новруз
Природа наградила этого человека всеми качествами, необходимыми для возбуждения к нему отвращения и ненависти. Говорили, будто мингбаши долго искал себе помощника, пока не наткнулся на Абулкасыма. Представьте себе карлика с ярко-желтым лицом, исполосованным морщинами. Морщин у элликбаши было больше, чем волос на голове. Мне лицо Абулкасыма напоминало скорпиона в летнюю пору, когда он потолстеет и нальется медово-зеленым ядом. Но если скорпион жалит хвостом, то элликбаши — языком. С его губ всегда слетали злые, обидные слова. Произносил он их тонким, писклявым голосом. Глаза при этом стекленели и походили на две желтые бусин-ки, упавшие в глубокую ямку. Оттуда они смотрели на вас, как из могилы. Мы боялись и сторонились Абулкасыма. Взрослые старались задобрить эллик-баши, приветствовали его издали. Но он никогда но отвечал. Шел мимо молчаливый и злой.
Его голос прозвучал сегодня первым в мечети:
— Перед тем, как совершить намаз, мингбаши соблаговолит сказать несколько слов правоверным. Слушайте!..
Мингбаши поморщился — так пискляво, так жалко произнес Абулкасым важные слова. Мирзаяр, видно, ожидал чего-то громкого и торжественного. Однако сам он говорил не лучше.
— Лишние слова — груз для ишака, — объявил он. — Есть список. Сейчас вам прочтут его. Кто услышит свою фамилию, пусть явится сюда в следующую пятницу за деньгами и теплой одеждой. Белый царь позаботился о вас и прислал все, что надо. Спасибо ему. А теперь помолимся богу, чтобы путь мардикеров был легким. Ваше преосвященство, — обратился мингбаши к имаму мечети, — благословите их!
Коротко и просто все решил мингбаши. Он привык, да и не только он, к тому, что головы под чалмами не задумаются над сказанным. А если и задумаются, то не посмеют высказать свои мысли. И не успеют. Едва закончил Мирзаяр, как имам тотчас поднял руки и пропел:
— Аминь!
Затем стоя прошептал что-то и опустился на коврик, призывая этим самым верующих приступить к молитве. Да, на раздумье не отпускалось времени. Мирзаяр, элликбаши, муллы, баи торопились втянуть людей в водоворот церемонии. Вот уже имам прочел суру из корана, громко повторил неоднократное «аллаху акбар!» и перешел к напутствию мардикерам:
— Во имя пророка нашего Мухаммеда, навлеки, всемогущий, беды на головы врагов царя, приблизь день победы и день возвращения мусульман к родным очагам…
После каждого заклинания сидевшие на возвышении кланялись и шептали:
— Аминь!
Народ молчал.
Имам совершил омовение и посмотрел пугливо на мингбаши. Тот кивнул, что можно читать список.
Уже давно ожидавший приказа писарь начал громко, нараспев выкликать имена мардикеров. Он был до того взволнован, что не мог совладать с губами, и они дрожали и путали слова. Тогда он повторял их, повторял совсем громко, каким-то визгливым, женским голосом, словно собирался расплакаться.
Наконец писарь кончил, и все находившиеся на возвышении подняли руки, чтобы совершить омовение и произнести напутственное «бисмилло!». Но не успели.
Двое или трое из сидевших во дворе на камнях выкрикнули что-то. Слов никто не разобрал, но догадались: джизакцы недовольны. Надо было сразу же принять меры, и мингбаши строго глянул на людей. Даже сделал шаг вперед, будто намеревался поближе рассмотреть лица недовольных. Угроза не помогла. Вспыхнули еще голоса, а затем начался настоящий пожар. Крики слились в один сплошной гул.
Мингбаши, стоя на самом краю возвышения, вскинул руку, в которой была камча, то же сделали и полицейские.
— Тихо! Тихо! — кричали они, пытаясь успокоить джизакцев. — Тихо, вам говорят!
На помощь мингбаши заторопился мулла. Он потрясал кулаками и что-то произносил, наверное, магическое, способное остановить правоверных. Его не слышали, да и не хотели слышать. Не до муллы тут было. Мне гул толпы напомнил недавнюю историю с водой, когда люди били в дверь ишана и требовали, чтобы он пустил их к колодцу. Никакие уговоры не помогли тогда. Не помогли и сейчас. Не знаю, чем бы кончилось все, не появись у ступенек сухощавая фигура дяди Джайнака.
Для джизакцев, сидевших на камнях двора, это не показалось неожиданным, а вот мингбаши и его свита растерялись. Вначале Мирзаяр даже не понял, куда идет шутник, и смотрел на него с недоумением. Лишь ступеньки, отсчитанные ногами Джайнака, объяснили происходящее: шутник поднимался на возвышение, туда, где стояли именитые люди города. Поднимался на место, недозволенное босоногому.
Все шесть ступенек одолел спокойно дядя Джайнак и оказался на возвышении перед народом.
То, чего не смогли сделать крики и угрозы мингбаши, увещевания муллы, сделал Джайнак одним своим появлением. Двор стих.
— Если мы будем трещать, подобно стае скворцов, одолевающих тутовник, ничего не добьемся, кроме камня хозяина. Каждый имеет голову и способен попять, чего от него хочет мингбаши, и каждый наделен языком, выполняющим нашу волю. Пусть здесь будут произнесены слова, которые вы хотите сказать. Разве не для этого мы пришли сюда, таксыр? — повернулся шутник к домулле.
Домулла от неожиданности опешил. Ему никогда еще не приходилось отвечать на такие вопросы. Да никто и не задавал их: простые люди знали свое место. И домулла взглядом обратился за советом к Мирзаяру. Тот кивнул: дескать, отвечай.
Кашлянув для важности и подняв очи к небу, домулла произнес:
— Всевышний учит нас: «Долг людей быть моей тенью на земле и выполнять волю царя».
— Но всевышний учит, — добавил Джайнак, — что все равны перед богом и царем…
Не зная, к чему клонит шутник, домулла кивнул, соглашаясь.
— Истинно так.
Дядя Джайнак повернулся к толпе:
— Вы слышите, джизакцы?
— Слышим! — загудел народ.
— Отчего же нет в списке ни вас, ни вашего сына? — снова повернулся к домулле дядя Джайнак. — Или писарь пропустил?
И без того напуганный, писарь замахал руками, словно защищался от наказания:
— Всех, всех зачитал…
— Верим, — подтвердил шутник. — Значит, список слишком короток или бумага слишком мала: в ней не уместились имена баев и их сыновей. Так, таксыр домулла?!
Сбитый с толку домулла хлопал глазами. Что он мог ответить на этот вопрос, как и на все вопросы, что задавал босоногий. А народ требовал:
— Пусть ответит!
Мингбаши не выдержал. Поднял плеть и крикнул:
— Молчать! Кто разрешил тебе говорить? — бросил он дяде Джайнаку. — Кто?
— А разве на то, чтобы высказать свою боль, нужно разрешение? Когда кошке наступают на хвост, она мяукает без спросу.
— Молчать! Ты бунтовщик… Ты против царя…
— Я ищу справедливости…
— …справедливости!!! — загудела мечеть.
Мингбаши забегал по айвану, грозясь кулаком и камчой. В ответ на угрозу люди поднялись и стали тесниться к возвышению. Гул перешел в рокот. Тысячи рук поднялись над толпой.
— Справедливости!!!
У мингбаши глотка была не то что у карлика элликбаши, он умел греметь карнаем. Перекрыл шум и заставил людей слушать себя.
— Генерал-губернатор края освободил от мардикерства слуг царя и народа, то есть настоятелей мечетей, судей, полицейских. Кто способен уплатить деньги, также может остаться дома. Не хотите ехать на тыловые работы, наймите себе замену. Губернатор разрешает имущим бросить жребий, кто из четырех пойдет в мардикеры.
— Один из четырех? — переспросил Джайнак.
— Да! И они согласны. Они не ропщут, не нарушают порядка. Истинные мусульмане всегда покорны. Вам это понятно?
— Понятно… Халва — правителю, палка — бедняку, развел руками дядя Джайнак. — Поймет ли народ эту мудрость?
— Смутьян! — завопил мингбаши. — Он хочет сбить людей с пути пророка!
— О великий бог! — взмолился домулла. — Пока рай отступника…
Мингбаши понял просьбу, обращенную к богу, по-своему. Поманил пальцем полицейского Садыка, и тот, придерживая шашку, поспешил на сигнал. Ему не надо было ничего объяснять: по выражению глаз и по движению пальца своего начальника он догадался, что следует делать. В огромных ручищах Садыка тощий Джайнак моментально бы превратился в покорного мусульманина. Единственное, что смущало полицейского, это присутствие огромной толпы, гудевшей тревожно во дворе. Поэтому Садык не поднялся на возвышение, а стал манить вниз Джайнака.
— Не идите к нему! — зашумел народ.
Джайнак и сам не собирался лезть в капкан. Он отодвинулся от края. Перед тем как спрыгнуть с айвана и раствориться в толпе, крикнул:
— Пусть баи идут в мардикеры! Бедные освобождаются от этой повинности, а кто продастся за деньги, тому не жить!
Садык бросился за Джайнаком, но сотни людей преградили ему путь, и он, опутанный телами и руками, застрял, как муха в тенетах.
— Болван! — рявкнул мингбаши.
Во дворе творилось что-то немыслимое. Соборная мечеть стала похожа на потревоженный улей. Люди забыли о святости стен, окружавших их, не внимали призывам мулл и угрозам мингбаши. Извечный страх перед могуществом всевышнего покинул их. А без этого страха ничто уже не способно остановить правоверных.
