Виссарион Саянов - Небо и земля
Лена вошла в комнату и остановилась на пороге, затаив дыханье, боясь, что отец ее прогонит.
— Нет, почему же, — спокойно говорил Сережа, — ты ошибаешься.
Отец поморщился, но ничего не ответил.
— Папа! — крикнула Лена.
Отец обернулся, посмотрел на нее большими серыми глазами и сердито отозвался.
— Что тебе, Лена? Ты бы хоть почитала что-нибудь, что ли. Видишь, мы заняты, разговариваем с Сережей…
Лену обидели неласковые слова отца, он почувствовал это и протянул к ней руки. Лена подбежала к отцу, обняла обеими руками за шею и поцеловала в пушистую бороду, пропахшую табаком и скверным одеколоном.
Отец улыбнулся и сразу повеселел.
— Вот и отлично, — не отрывая глаз от пасьянса, сказал Сережа.
Лена покраснела. Ей показалось, что на отцовском диване сидит посторонний, непонятный какой-то человек и смотрит на нее с удивлением.
— Ну, и смешная же ты, вроде кисейной барышни. — Сережа встал из-за стола, подошел к сестре и взял ее за руку. Лена застеснялась, вырвала руку и выбежала из комнаты.
Через минуту она снова вернулась и, стараясь не смотреть на Сережу, сказала отцу:
— Папа, Глеб с тобой поговорить хочет.
— Поговорить? Но зачем же он с адвокатом? Неужели сам не мог прийти…
— Глеб, Глебушка! Глеб!..
Глеб ждал, должно быть, у дверей.
— Иду, — сразу же отозвался он, застегивая ворот рубахи и морща лоб.
Сережа раскладывал пасьянс и тихо высвистывал замысловатый мотив из «Садко». Глеб не был дружен с отцом; они часто ссорились из-за пустяков, и время обеда, когда семья собиралась в столовой, было самым неприятным для сына. Добрый и рассеянный, отец почему-то замечал мелкие проступки Глеба и каждый раз за обедом делал ему замечания: то ногти грязные на руках, то чавкает слишком громко, то читает украдкой газету. Глеб фыркал и еще ниже наклонялся над тарелкой. Лена часто заступалась за брата, и отец называл ее адвокатом.
Глеб, кашляя, подошел к Сереже.
— Сережа, — сказал он, ухватившись за скатерть, — поговори обо мне, пожалуйста…
Сережа медленно и аккуратно собрал карты, ладонью разгладил скатерть.
— Не понимаю. О чем поговорить?
Глеб молчал, не выпуская из рук скатерти и не решаясь посмотреть на отца. Отец курил и раздраженно покашливал.
Лена снова появилась в комнате и расплакалась, вытирая слезы рукавом платья.
— Ну, а ты-то чего? — удивился отец. — Почему плачешь?
Сережа опять занялся пасьянсом.
— Чересчур нервны, сестрица. — Он раскладывал червей по старшинству. — Чересчур нервны…
Отец отложил в сторону книгу и удивленно посмотрел на младшего сына.
Глеб отвел глаза в сторону и громко сказал:
— Я хочу стать авиатором! Понимаешь ты? Авиатором!
— Отлично. Становись авиатором. Кто тебе мешает?
— Но я хочу учиться летному делу… Нужны деньги…
Отец огорчился: он любил Глеба, и ему страшно было представить, что ждет сына в будущем.
— А кто тебе даст деньги?
Глеб молчал.
— Я дам, — сказал Сережа, вставая из-за стола. — Я дам. — Он вынул из кармана часы. — Уже и спать пора, спать. Завтра утром поговорим, — и вышел из комнаты.
Следом за ним вышли Лена и Глеб.
— Сережа… — зашептал Глеб, но брата уже не было в коридоре. Он прошел в свою комнату, и Глеб услышал, как сразу же щелкнул ключ в двери.
Из-за границы Глеб только раз написал отцу, и то несколько сухих строк о том, что, слава богу, здоров и чувствует себя хорошо, а Лене писал почти ежедневно, делясь с ней с моими горестями и заботами, и волновался, если не получал от нее ответа.
…Глеб вспомнил об этом сейчас, когда Лена сидела на диване, подошел к сестре и поцеловал руку.
— Ну вот, видишь, я и стал авиатором. А давно ли мы с тобой еще только мечтали о моем призвании…
Лена молча смотрела на брата.
— А молодец я, не правда ли, молодец? — говорил Глеб, прохаживаясь по комнате. — Я тебе, Лена, скажу — только тебе, и не хвастаясь, что меня большое будущее ждет. Я в себе чувствую такую силу…
— Сядь только, пожалуйста, сядь. А то у меня голова устает ворочаться из стороны в сторону.
Глеб, сел в кресло, достал папиросу, закурил, сразу же наполнил дымом всю комнату и закашлялся.
— Стукнуть тебя по спине?
— Не надо. Так вот, понимаешь… Я сбился. С чего я, бишь, начал?
— Со славы.
Глеб еще глубже сел в кресло.
— Буду знаменит, чего бы это ни стоило! Только в спорте и шахматах слава безусловна. Возьми музыку, — там трудно установить, кто первый… А тут… — Он почесал переносицу, словно вспомнил что-то, и вдруг сказал: — Послушай-ка, знаешь, что я тебе предложу? Хочешь со мной подняться на аэроплане?
Она зажмурилась.
— Нет, не хочу.
— Боишься летать?
— Нет, только с тобой боюсь… А так-то вообще летала.
— Летала?
— Ты знаешь, — сказала она, вставая с дивана и снимая пальто, — я очень жалею, что так плохо знаю маму и только два раза встречалась с ней. Мне кажется, своеволие у меня от нее…
— Своеволие? Ну, какая же ты своевольная. Ты просто добряк.
— Помнишь, мы видели маму лет семь назад, когда она приезжала в Петербург?
…Как они ни были откровенны друг с другом, но ни разу не говорили о том, почему мать живет отдельно от семьи, и в первый раз, пожалуй, Лена заговорила о матери. Семь лет тому назад, в зимний вечер, когда они сидели в гостиной и готовили уроки, пришел отец, бледный, взволнованный, и, смущенно протирая пенсне, позвал в столовую. В столовой у окна стояла немолодая женщина с печальным, усталым лицом.
— Вот, — сказал отец, ни к кому собственно не обращаясь.
Женщина обернулась, и они увидели ее большие, широко расставленные глаза. Глеб узнал мать и заплакал. Отец вышел из комнаты.
Мать уехала из дома, когда Лене было четыре года, и ее удивило теперь, что эта полная женщина со светлыми волосами обнимает ее, говорит нежные слова и называет дочкой.
Вечер они провели с нею; в половине двенадцатого вернулся отец, молчаливый, грустный, осунувшийся за несколько часов. Мать посмотрела на него как-то жалко и виновато и сразу же начала собираться.
С тех пор они не видели матери.
Отец о ней никогда не говорил. Только на пасху и рождество, два раза в год, по утрам сам ходил открывать дверь, с нетерпением ожидая почтальона, и, получив письмо со знакомым штемпелем, уходил к себе в кабинет и запирался до обеда.
Лена и Глеб уже знали, что письмо от матери. За обедом, когда будут подавать сладкое, отец скажет быстро и раздраженно:
— Да, от мамы сегодня письмо. Кланяется и целует.
…Глеб нахмурился, словно снова почувствовал пережитую и давно минувшую боль, и помолчал несколько минут.
— К чему ты заговорила? Если она с нами не живет…
— Нет, я не к тому, я просто хотела сказать, что поссорилась с тетей Женей, вдруг почувствовала, будто ничего не страшно, и…
— И полетела?
— Да, и полетела.
Глеб рассмеялся.
— Турусы на колесах, турусики…
— Нет, и вовсе не турусы. Я с Быковым летала.
— С Быковым? Значит, ты видела Быкова?
— Но это еще не все. Я тебе о другом хочу сказать, о более важном событии в моей жизни…
— Погоди, а как же Быков? Он вспоминал обо мне?
— Ты сначала послушай, что я расскажу…
Глеб опять закурил и лениво махнул рукой.
— Говори.
— Я с тобой хотела посоветоваться. Слушай, Глеб, может быть… — Она застеснялась и немного помолчала. — Я в нынешнем году кончила гимназию, а еще не решила, что делать мне в жизни. Посоветуй хоть что-нибудь, а то такая тоска сидеть дома и хозяйничать… К тому же недавно мне сделали предложение…
Глеб посмотрел на нее с удивлением и впервые заметил то, чего не замечал раньше: девочка, к которой он с детских лет привык относиться покровительственно, стала взрослым человеком.
— Леночка, — медленно проговорил он, чувствуя, что ему нечего сказать. — Лена…
Она поднялась с дивана.
— Леночка, Лена, — растерянно повторил Глеб.
Когда он надумал, наконец, что следует посоветовать, ее уже не было в комнате.
Глава шестнадцатая
К перелету Петербург — Москва готовились долго, но многие летчики отказались в нем участвовать. Быков был в это время на юге. Тентенников подражал Ефимову: летать на небольшие призы настоящему спортсмену совестно, заявил он.
Как и Ефимов, он считал, что перелет подготовлен плохо. И газетах появилось интервью с Тентенниковым, и репортер придумал фразу, будто бы сказанную летчиком: «Кузьма Васильевич потому-де не хочет участвовать в перелете, что к участию в соревновании допущены авиационные младенцы». Тентенников напечатал в следующем номере опровержение, и падкие на сенсацию газетчики снабдили его неожиданным примечанием, занявшим чуть ли не половину газетной полосы. Оказывается, в то самое время, когда Тентенников выступил с опровержением, к устроителям перелета явилась мать одного молодого летчика, тоже желавшего принять участие в состязании. Бедная старушка пришла в аэроклуб рано поутру и плакала весь день, умоляя запретить ее единственному сыну участие в перелете: живет она на пенсию и рисковать жизнью сына не может. Вызвали в аэроклуб самого летчика, — он был очень расстроен, умолял не вычеркивать его из списка, но старуха была неумолима. Это происшествие было изложено в примечании к опровержению Тентенникова, и в заключение репортер писал: «Господину Тентенникову следовало бы давать поменьше интервью и пореже выступать с опровержениями, а неудачливому летчику, в последнюю минуту отказавшемуся от участия в соревновании, мы бы порекомендовали запастись мамашиным разрешением, прежде чем подымать на ноги всю Россию».
