Михаил Голденков - Схватка
— Панове! Здесь нет зубра! Давайте возвращаться! — нарочито громко обращался он к своим товарищам по охоте…
Утерев пот от суетных дел своего немецкого родственника, Слуцкий князь вновь обратил лицо в сторону заросших бурьяном неубранных полей родной отчизны, развалин ее замков и хат, пепелищ брошенных хуторов.
Теперь Богуслав возвращался на театр военных действий в Литве. Его возмущал факт, что соседний задвинский Дюнабург (или по-русски Двинск) все еще под московитами, и Слуций князь снарядил и отправил туда свою хоругвь, чтобы громить всех фуражистов и все разъезды неприятеля на всех дорогах к городу. Этим полезным делом радзивилловские драгуны и занимались долгое время. Своими дерзкими рейдами и наскоками на отряды и обозы московитов Богуслав застращал московитский гарнизон Дюнабурга настолько, что когда он с ротмистром Сливой и Отто Шверином подъехал к стенам города, осматривая в подзорную трубу его бастионы, то из ворот Дюнабурга выехало несколько всадников с белым флагом. Они предложили обсудить условия сдачи города.
— Кажется, у меня получается брать города без боя, — усмехнулись тоненькие аккуратно подстриженные усики Богуслава, когда он поворачивался к Шверину. Намекал же Слуцкий князь на то, что и напуганный гарнизон Вильны сдался ему без боя.
Воевода московского гарнизона Мышкин пригласил Богуслава для разговора внутрь города. «Они гостеприимны. Это хорошо, — думал про себя Слуцкий князь, — значит худо им там, в городе. Они в моих руках». Московскому гарнизону и в самом деле было худо. Враждебное отношение горожан, угроза восстания, опасные засады литвин на дорогах, а тут еще и Радзивилл со своей знаменитой хоругвью. Знал Мышкин, что нет и не будет ему помощи, что московитские полки стянуты боями по всему Витебскому воеводству, и что до задвинского княжества им уж точно нет дела. Пришло время сдавать город. Однако — и тут Богуслав явно торопился одевать себе на голову лавровый венок — сдавать город на определенных условиях. История с отсечением головы Шейна за то, что не смог захватить Смоленск тридцать лет назад, надолго въелась в память всем воеводам Московии. И несмотря на то, что, как казалось, Алексей Михайлович не страдал увлечением отрубания голов за подобные вещи, воеводы предпочитали перестраховываться и не накликать царского гнева. Вот и у Мышкина, чтобы царь не карал его за трусость, созрел план.
— Вы нас отпускаете с оружием и под знаменами, — предлагал воевода Богу славу, — ну, а мы без боя отдаем вам город.
Богуслав задумчиво почесывал свой решительный квадратный подбородок с ямочкой, что так нравилась всем светским дамам.
— Меня гложат большие сомнения, — отвечал Радзивилл, — вы, московиты, настолько плохо зарекомендовали себя здесь, что я опасаюсь, что вы не будете по дороге грабить и убивать тех, кто еще остался в нашей несчастной стране. Нет. Оружие я вам брать не разрешу. Только знамена, да и то не все.
«Что же я скажу царю? Взял, и ушел из города?» — в отчаянье думал Мышкин.
— Нет, господин Радзивилл, я на это пойти не могу, — отвечал московский воевода…
Переговоры затягивались. Богуслав не мог отпустить московитов с оружием, и у него на то были веские причины, но и не менее веские причины заставляли Мышкина не сдавать оружие. Пока шли переговоры, драгуны Богуслава перехватили двух царских курьеров и разбили авангард шедшего к Дюнабургу подкрепления, заставив подмогу ретироваться.
— А скажите, что порох и пули у вас все вышли, что только из-за этого и отступили, а мушкеты побросали, чтобы легче было уйти от преследования, — предлагал Богуслав Мышкину.
Теперь задумчиво чесал бороду Мышкин. Ему предложение Слуцкого князя понравилось.
— Но тогда вы оставьте нам знамена, — торговался воевода.
— Нет, не могу. Знамена вы тоже, скажите, что побросали, когда спешно отступали.
— Незавидное же вы мне оступление предлагаете, — ворчал обиженно Мышкин.
— А вы что хотели? — усмехался Богуслав, не имея желания уступать каким-то варварам. — Хотя можно пару знамен и оставить. С условием, что вы прежде торжественно, официально, перед воротами города покладете все свои хоругви у моих ног. Я подчеркиваю — все! Потом я вам кое-какие разрешу забрать и адью!
— И что? — не понял Мышкин.
— Уезжайте! Sine omni intermissione, что значит хутенько, без передышки…
Мышкин думал. Думал, что, возможно, Богуслав снимет осаду и уйдет, тогда и сдавать ничего не надо. Пугало Мышкина и то, что для царя Двинск, он же Дюнабург, являлся городом важным… Вот так дни шли, а осада Богуслава мирно стояла у стен задвинской столицы.
Глава 15. Пан или пропал
Не то дым, не то утренний туман стелился по плоскому заросшему кустарниками и приземистыми деревьями берегу Лучесы. Сиреневые силуэты людей за белыми стволами берез суетливо выстраивались, готовясь отразить последнюю атаку врага. Последнюю атаку… Пороха и пуль хватало, чтобы двадцать пехотинцев дали залп, затем еще одиннадцать… И все! По два выстрела осталось на гусар и по одному для драгун. Четыре — для пушки… Далее в ход могли идти только клинки. План Кмитича был прост — отбиваемся и тут же атакуем гусарами, ибо без пороха сопротивление теряет всякий смысл. Кмитич пусть и не надеялся, но скорее мечтал, что может быть, на помощь придет Богуслав Радзивилл. Это был единственный человек, кто хоть как-то мог успеть… Михал? По другим сведениям Михал ушел в Польшу… Больше помочь было некому.
Хованский разворачивал для атаки последнюю сотню гусар, в основном состоящую из карел и двух десятков московских бояр. Еще четверо гусар было казаками. В утренней дымке 16 июня Кмитич расслышал ржанье коней, крики приказов, звук трубы…
— Приготовились! Идут! — крикнул он пехотинцам. Никто не имел понятия сколько ратников идут на них, поэтому в рядах литвинов воцарилась мертвецкая тишина. Пехотинцы припали к мушкетам. Пушкари замерли с фитилями, пригнувшись к шеям коней, настороженно всматривались вперед драгуны, нервно топтались кони засадной сотни гусар. Никто из гусар не говорил ни слова. Лишь фырканье скакунов, скрип ремней, позвякование уздечек… Порой с шумом колыхнет ветер хоругвь, кто-то нервозно закашляет…
И вдруг…
Или же польский жавнер, а может и ливтин, видимо, чтобы окрепнуть духом, а может для того, чтобы поднять дух других, срывающимся хриплым голосом запел «Богородицу», старый польско-литовский гимн, что ляхские и литвинские рыцари пели в былые времена перед важными битвами, пели перед Грюнвальдом, пели перед Оршей.
Bogurodzica dziewica,
Bogiem slawiena Maryja…
Одиноко звучал в сыром воздухе голос жавнера. И тут же хор литвинских гусар дружно подхватил поляка:
U twego syna Gospodzina
U twego syna Gospodzina
Matko zwolena, Maryja!
Zyszczy nam, spusci nam….
Странно… Казалось бы, старинный, давно забытый гимн, который не пели уже давным-давно, никто не забыл! За поляком и гусарами подхватили пехотинцы из простых городских мещан и крестьян:
Twego dziela Krzciciela, bozycze,
Uslysz glosy, napeln mysli czlowiecze…
Брови Кмитича взметнулись в удивлении и восхищение: жмайты из роты дивизии Паца также дружно запели:
Siysz modlitwe, jqz nosimy,
A dac raczy, jegoz prosimy:
A na swiecie zbozny pobyt,
Po zywocie rajski przebyt.
Люди пели, кто сидел на земле или у дерева вставали один за другим, сжимая мушкеты и сабли. На глазах многих блестели слезы. Слезы навернулись и на глаза Кмитича. Он также стоял и пел, крепко вцепившись пальцами в рукоять своей карабелы. Кажется, в эту минуту все могли устремиться в бой на врага, и ни шквал пуль, ни каленые ядра, ни гранаты, ни сабли, ни пики не остановят этих людей в их праведном порыве разгромить опостылевших захватчиков, освободить милую Спадчину, истомившуюся, истосковавшуюся по мирному небу…
— Огня! — рубанул саблей воздух Кмитич. Туман высветил фигуры всадников в каких-то тридцати-сорока шагах от засеки… Рванул зал двадцати пехотинцев жмайтской роты. Люди стреляли прицельно, расчетливо, понимая, что стреляют в последний раз. Грянул второй залп, более тихий, хлопнул выстрел пушки… Слышно было, как ржут кони врага, как кричат люди, как мечутся в тумане их тени — практически вся середина гусарской сотни московитов была высечена пулями. Сам Черкасский был ранен в руку, пулей сбило и его высокую турецкую шапку.
— Атакуй!
— Руби!
Вперед кинулись драгуны и гусары. Их лава налетела на расстроенную поредевшую массу вражеских гусар, с грохотом сшиблась. Захлопали выстрелы седельных пистолетов. Литвины и московиты стреляли друг в друга почти в упор. Но окончательно опрокинуты были остатки новгородского полка. Его уже не было.
— Карата![5] — кричали в панике карелы, падая с коней, сбрасывая тяжелые кирасы и шлемы, мешавшие бежать. По ним били сабли и копья, топтали копытами кони. Не единого выстрела уже не звучало с литвинской стороны. Стрелять всем было больше нечем. Лишь зычный крик «Руби!», да свист, разрубающих воздух сабель, лязг металла по металлу, стук копыт да громыхание копий, бьющих по вражеским доспехам… Драгуны и гусары на плечах бегущих смяли московитскую пехоту, рубя ее, прокалывая копьями, топча копытами. Московитским ратникам досталось и от собственных гусар, в панике сметающих все на своем пути.
