Юзеф Крашевский - Кунигас
— Вот исподница [17] для дитятки! Нате шнурок на шею… А вот сорочка белоснежная и опоясок, как кровь алый.
И бросали приношения под завесу шалаша… Каждая хотела чем-нибудь прислужиться, и все горели любопытством увидеть девушку.
Ровесницы готовились сейчас забрать ее и отвести к огню, к вейдалоткам, чтобы она принесла благодарение Перкунасу и Лайме. А в глубине шатра ревнивая мать все расчесывала дочке волосы, сплетала и расплетала косы, пела и причитала, не желая поделиться дитятком с людьми… Боялась, как бы не пожрали ее взором, не отняли опять.
Банюта смеялась и, подняв руки, гладила старуху мать по лицу…
— Не бойся, теперь уж не отнимут!
А женщины чуть не силой порывались войти в шалаш.
— Отдавай нам дочку! — напевали они со смехом. — Выведи ее на солнце, покажи на свет!
И пришлось старухе-матери одеть Банюте и белую сорочку, и исподницу, и шнурки, и венок на голову… И с каждой вещью она вздыхала… потому что вот-вот надо будет выйти и поделиться счастьем… И она откладывала и любовалась…
Такой красавицей стояла перед ней Банюта!.. Кое-что сохранилось у нее от детства, но как все приукрасилось!.. Мать целовала руки дочери, поцелуями закрывала ей глаза и повторяла:
— Раскрасавица моя!
А за шалашом незнакомые сестрицы пели и кричали:
— Выходи скорей!
Потом стали дергать за полотнища навесов и покрикивать сердито:
— Подавай нам свою девку!
Старуха в последний раз поцеловала ее в лоб и рукой откинула полог.
Банюта стояла раскрасневшаяся; ее приветствовали громким криком, как царицу… Не осталось у нее ни следа усталости и дорожных треволнений: поцелуи матери смыли все за одну ночь… Она сияла красотой и счастьем!..
Подскочили девушки и схватили ее за руки. Толпой вели ее через поляну к дубу. По пути кучками стоял народ; молодые поднимали ей навстречу руки, старые щелкали языком… Вейдалоты и вейдалотки уже поджидали ее у ворот ограды.
Был тут и красавец Конис в белом опоясании, с блестящим жезлом в руке и венке из дубовых листьев. Он издали приглядывался к Банюте, а когда увидел ее во всем блеске красоты, то побледнел и задрожал всем телом… Из вейдалоток ни одна не могла сравниться с нею…
На немецком ли хлебе она так похорошела или от тоски по родине? Никто не знал, что обмыли ее и зажгли на щеках ее румянец материнские слезы и поцелуи. Она шла, как распустившийся на рассвете цветок, улыбаясь солнцу…
Все девушки обступили вместе с ней огонь. Вейдалотки вели Банюту, а следом шли вейдалоты, и жрецы, и знахари, и даже сам рябой, расплывшийся Кревуля, опиравшийся на посох… Конис что-то нашептывал ему, а тот слушал и поддакивал, кивая головой.
Весталки обвели Банюту вокруг алтаря и дуба; а гусляры кропили ее водой из священного ручья, обсыпали житом и благословляли.
Банюта шла как в тумане… позволяла водить себя, сажать и поднимать… Яргала с трудом поспевала за дочкой.
В воротах поджидал ее красавец Конис и не пустил дальше.
— Я к дочери! — закричала старуха.
— Иди сначала к старому Кревуле; он хочет поговорить с тобой… Он здесь хозяин и всем распоряжается.
Старуха слегка насупилась, поворчала, однако, подошла. Кревуля стоял в сторонке, опершись о палку и ждал.
— Мать Яргала, — сказал он, — итак, после долгих лет боги вернули тебе дитя…
— Благодарение богам, вернули! — воскликнула Яргала.
— А ты, старуха, думаешь, пожалуй, что они для тебя старались? — спросил жрец.
Яргала ответила удивленным взглядом.
— А для кого же?
— Мы то знаем, ибо нам открыты божественные тайны, — медленно вещал Кревуля, — затем судьба и привела ее сюда, чтобы она здесь осталась. Если бы Лайма хотела отдать дочь тебе, то привела бы ее в твою хату. Ан нет! Велела ей придти к своему жертвеннику.
Старуха в ужасе застонала. А Кревуля постукивал палкой и поглаживал седую бороду; его маленькие глазки внимательно следили за отчаянием матери.
— Такова воля богов, — прибавил он, — твоя дочь должна остаться здесь, вейдалоткой у священного огня. Вот для чего даровали ей боги спасение из плена.
Яргала бросилась на колени. Банюта, стоявшая неподалеку, окруженная подругами, вскрикнула и онемела. С мольбой протягивала к матери дрожащие руки, ибо едва успев найти ее, вновь осиротела. Вейдалотки велели ей молчать. А старый Кревуля, которому трудно было стоять долго на больных ногах, обмотанных тряпьем, присел опять на лавочке под крышкой. Поставил рядом посох, взглянул в сторонку, где стоял рог с медом, пригубил его и продолжал вещать сосредоточенно и важно:
— Вот ты плачешь! А следовало бы благодарить! Нехорошо ей будет, что ли, ходить за святым огнем, всегда чисто одетой и с венком на голове? Что лучшего можешь ты дать ей в жизни? Выдать замуж? На неустанный труд, слезы и заботы?.. А здесь тишина, спокойствие, достаток… Люди уважают, боги благословляют… Всю жизнь пропоет как пташка…
Банюта, слушая, все более бледнела. Наконец побелела, как рубаха, которую на нее одели… вся дрожала… а глаза закрылись веками, и под ними нависли серебрившиеся слезы… У матери занялось дыхание… Затряслись ноги, и она упала ниц, рыдая… Несколько поодаль стоял кунигас Юрий. Слушал и смотрел. Брови его вздрагивали, сблизились, насупились… лоб покрылся складками… он побледнел… все мышцы напряглись… Он сделал несколько шагов и подошел к Кревуле.
— Отче, — начал он с трудом, коверкая слова, — то, что вы сказали, никак не может статься!
Кревуля бросил на него грозный взгляд.
— Да, не может, — молвил Юрий, — я вывел Банюту, спас ее из плена и принес сюда чуть ли не на руках. По праву она моя. Она дала мне слово как невеста, а я ей. Боги не идут в долю с людьми, а я не уступлю!
Кревуля рванулся со своего сиденья.
— Тихо ты! Извращенный, онемеченный молокосос! Перкун на все имеет право: может отнять девицу, которую уже ведут в дом мужа! Молчи, приблудное отродье!.. Молчи… И не дерзай!..
И вновь упал на лавку.
Юрий хотел еще что-то сказать… Но ворожеи, схватив его под руки, стали тащить назад… Глаза Банюты приоткрылись… она не
отрывала их от кунигаса и глядела на него, полная отваги, хоть и сквозь слезы.
Юрий после тщетных усилий вырваться из рук державших перестал биться.
Подошел молодой Конис.
— Никогда еще, — сказал он, — боги не изрекали своей воли так ясно, как теперь… неоспоримо… даже слепой поймет… прямо из неволи попасть туда, где быть ей предназначено судьбой!.. Здесь ей подобает остаться на всю жизнь… Мы не можем поступиться собственностью бога… Когда листья падают с неба на алтарь, их нельзя сметать… и она, как лист, упала здесь, среди святилища…
— Но я первая ее признала и приютила… я! — кричала со стонами Яргала.
Она взглянула на дочь, но по знаку, данному жрецом, вейдалотки вырвали Банюту из рук девушек и, перепуганную, упиравшуюся, то волоком, то на руках, затащили в свою загородку и на запор закрыли за ней двери. Раздался слабый крик… и все затихло…
Кревуля опять пригубил рог, отер губы и погрузился в мысли… Конис осмотрелся, шепотом сказал несколько слов вуршайтосам, отыскал глазами кунигаса, которого задержали у ограды, и подошел в нему.
— Не противься воле богов, — сказал он тихо, — плохое было бы начало… Девок у нас непочатый угол… Если же кто коснется вейдалотки, то будь он сто раз кунигасом, смерти ему не миновать…
— Но она не вейдалотка и не будет вейдалоткой, — ответил Юрий гордо, — она моя невеста. Я засватал ее в лесу, когда вел сюда; засватал при свидетелях… они здесь налицо… целовал в уста… поцелуями мы с ней обручились…
— Нет, — решительно возразил Конис, — свадьбы не было… Она будет вейдалоткой.
Они обменялись вызывающими взглядами, и Конис ушел, не желая продолжать разговор.
Яргалу, заливавшуюся плачем, бабы подняли с земли и силой вывели за ограду.
— Чего ревешь? С ума ты спятила? — уговаривали они ее. — Ведь это счастье! Экая, подумаешь, беда, что не выйдет замуж! Зато не будет и забот! Тоже, нашла счастье, выдать замуж! Кудель да горшки, да ведра, да стирка… В поле работа, в доме перебранка… Свекровь изводит, муж гуляет… А здесь она как сыр в масле покатается!.. Золотом ее осыплют… Молчи, старая, помалкивай!
И другие приходили с утешеньями да уговорами, но все напрасно… старуха заливалась.
Кунигас горел негодованием и рвал на себе одежду… Искал глазами Швентаса, но того не было поблизости… Опыт, вынесенный из прежней жизни, пригодился теперь Юрию… Он понял, что надо напустить на себя спокойствие и затаить поглубже гнев. Научившись у крыжаков лгать и молчать, он притворился равнодушным. Уселся на земле и послал Рымоса за хлебом и медом… и такую надел на себя личину, что казалось, будто он думает только о еде да старается наглядеться и наслушаться…
