Александр Тургенев - Записки Александра Михайловича Тургенева. 1772 - 1863.
Государыня, отправив курьера за Сандуновым, не изволила не только что-либо сказать Безбородко и директорам, да и не требовала их к себе. Но Безбородко и гг. театральные директора трусили.
Безбородко, с ближним своим объясняясь, говорил:
— „Да уж будьте снисходительны, возможно ли было предвидеть такое упорство, небывалое и неслыханное даже у светлейших княжен, какое оказалось в бедной воспитаннице театральной школы! Это особенное столкновение неприятных обстоятельств, надлежит укрепиться терпением".
Итальянец настиг Силу в 300 верстах от Петербурга, взял его из-под стражи и через двое суток представил государыне.
Императрица изволила приказать привесть Лизаньку, а дежурному генерал-адъютанту графу Салтыкову быть отцем посаженным, повесть Силу и Лизаньку в придворную церковь и велеть священнику их обвенчать.
На другой день приказано явиться Безбородко с докладом.
Александр Андреевич вошел в обыкновенно назначенный ему час в кабинет ея величества. Государыня приняла без малейшаго знака неудовольствия, благосклонно выслушала доклад, разсуждала о делах, а потом разговаривала о разных предметах, шутила, как будто никакого происшествия не случилось и как-бы она ничего не знала и не слышала.
Mapия Савишна Перекусихина злобствовала на Безбородко за кого-то из своих протеже, которому он не дал места в петербургском почтамте.
Вертясь вокруг государыни в уборной комнате, ворчала, как июньская муха жужжит без умолка, что „Безбородко нечестивый соблазнитель, что его бы стараго в монастырь посадить, да попоститься заставить, что стыд забыл, страха Божия в нем нет", и тому подобныя присказки.
Государыня долго слушала ворчанье любимой своей и верной служанки и, наконец, сказала ей:
— „ Марья Савишна, подумай, как мне наказывать Безбородко за это? Что про меня скажут? Велика беда, что первый министр приволокнулся за театральной девочкой? Если бы и успел, что же бы от этого государство пострадало? Прошу более мне не поминать прошедшаго".
Малороссияне по врожденному характеру склонны к злопамятствованию, мщению и способны на то, чтобы выжидать несколько лет случая, не пропустить его, воспользоваться им и, так сказать, исподволь наслаждаться мстительностью, томлением ненавидимаго ими человека.
Нельзя сказать о Безбородко, чтобы соврожденная склонность к мщению в нем господствовала, однако же, струя национальнаго характера в нем отсвечивалась.
Силу Сандунова обставили лазутчиками, следили его каждый шаг, ловили каждое его слово, подставя к нему людей, умеющих скоро ознакомливаться, приобретя дружбу, доверие, и, наконец, быть злодеями и предателями новаго своего друга.
Нет в том сомнения, что подосланные люди к Силе войти с ним в близкое знакомство и приязнь были приверженцы или искатели милостей графа Безбородко.
Месяцев шесть после женитьбы Сандунова, в беседе почтенных людей, где находился Сила Николаевич, завели с ним спор и, мало-по-малу разгорячая его возражениями, заставили его сказать, что он „сам благородный, как и все благородные".
В беседе был уже нарочито приготовлен блюститель исполнения предписаннаго законами и вместе строгий ревнитель присяги.
Услышав произнесенныя слова Сандуновым, что он благородный, встал с места своего и, обратясь к бывшим в комнате, просил их с стоическим равнодушием прислушать и засвидетельствовать, что Сандунов присвоил себе не принадлежащее ему титло благородства и потому есть самозванец, за что подлежит быть предан уголовному суду.
В это время, как нелицемерный исполнитель присяги говорил вышесказанное, вошед частный пристав полиции и, по долгу звания своего, узнав о причине пререканий, счел обязанностью должности своей взять Сандунова в подохранение под стражу, взял и представил на другой день при рапорте к начальству, которое немедленно, с прописанием криминальнаго Сандунова преступления, препроводило его для поступления с ним по законам в уголовную палату; палата того же числа и утра отправила Силу Николаевича в городскую тюрьму для содержания его там, как преступника, до постановления о нем по суду приговора.
Не прошло еще одних суток, Сандунов из приятельской беседы был уже перемещен на жительство в тюрьму, предан суду и находился в беседе преступников закона, готовящихся получить торговую казнь, т. е. быть высеченными кнутом.
Можно ли дать веру, что случившееся с Сандуновым было обыкновенное, простое, неподделанное событие! Нет, это было предначертание Александра Андреевича Безбородко, порученное к приведению в исполнение его приверженцами.
XXXVII.
Полковник Медков (не помню имени и отчества) находился при Эрмитаже. Все драгоценныя сокровища, собранныя в этом доме, были вверены г-ну Медкову. Честнейшее его правило безкорыстие, правдолюбие и твердый, основательный ум доставили ему полную доверенность Екатерины. Она была непоколебимо и в том уверена, что Медков ее не обманет, и cия-то высочайшая доверенность возложила на него тяжелую обязанность выполнять повеление императрицы, узнавать, что в обществе случается, не обижают ли вельможи им подчиненных, не притесняют ли правители народа, словом, Медков был обязан сообщать сведения и небоязненно, даже если бы это относилось и до людей, бывших в случае; пересказывать просто, без присовокупления собственнаго суждения и разсуждения, без одобрения одного, порицания другаго, но как то случилось и до сведения его дошло.
Государыня называла Медкова дворобродом.
По утрам, почти каждый день, в разные неопределенные часы Екатерина ходила в Эрмитаж и библиотеку; в Эрмитаже всходила на антресоль разсматривать камеи и любоваться эстампами.
В это время, пока она смотрела на камеи, рылась в эстампах, Медков разсказывал ей, как протодиакон сугубую эктению, все дошедшия до него сведения; они на антресолях бывали всегда с глазу на глаз, без свидетеля; нередко государыня останавливала разсказчика, что ей угодно было знать подробнее и задержать в памяти, говоря: „это прошу повторить", и Медков снова начинал разсказ события.
С антресолей заходила Екатерина всегда в библиотеку, где встречалась с библиотекарем своим, Иваном Федоровичем Лужковым, котораго государыня уважала, даже, можно сказать, боялась, но нельзя подумать, чтобы любила.
XXXVIII.
Лужков был в полном смысле слова строгий, стоический философ; говорил безбоязненно правду, говорил прямо без оборот, как что он по внутреннему убеждению и собственному обсуждению понимал. Беседа с Лужковым начиналась всегда на дружеской ноге; когда государыня входила в комнату, где он занимался, сидя за столом, выписками, Екатерина приветствовала его:
— „Здравствуй, Иван Федорович", и садилась в кресло по другую сторону стола против Лужкова. Начинался разговор тихий, плавный, потом мало по малу беседовавшие разгорячались в прениях, пререкали друг друга, кончалось обыкновенно не ссорою, но жарким спором, громким голосом, и Екатерина вставала с кресел не сердитая, но, однако ж, недовольная и нередко слыхали, что императрица, выходя из библиотеки, говорила Лужкову:
— „Ты, Иван Федорович, всегда споришь и упрям, как осел".
Лужков, поднявшись с кресел, отвечал:
— „Упрям да прав!"
Он никогда не трогался с места своего, чтобы отворить двери государыни.
Нет! императрица как только и обращалась к нему спиною, чтобы идти из комнаты, Лужков опускался спокойно в кресло, ворчал сквозь зубы последния речи, разговоры и споры их, и принимался продолжать прерванную посещением государыни работу свою.
Вот два разсказа о Лужкове:
Екатерина написала оперу „Федул с детьми" и с самодовольствием пришла в библиотеку показать сочинение свое Лужкову, с ласкою и убеждением просила его прочесть пьесу при ней же и сказать, не обинуясь, свое мнение.
Лужков начал читать. Екатерина не спускала глаз с него. Лужков, читая, сатирически улыбался, иногда подергивало лицо у него, и, дочитав оперу, подал ее через стол государыне, не сказав ни слова. Екатерина, заметившая уже ироническое озлобление и кривление лица, и уже кипевшая неудовольствием, ожидая хулы, спросила:
— Что ж скажешь, Иван Федорович? „Да что же сказать, государыня, хорошо!"
С этим сказанным хорошо лицо Лужкова никак не сообразовалось и показывало мину насмешливаго сожаления.
Екатерина прочла в лице Лужкова приговор сочинению своему и с жаром сказала ему:
— Да ты, г-н философ, насмехайся, сколько хочешь, и кривляй себе рожу, а посмотри как пьеса принята будет публикою!
Лужков, сидя на своих креслах, преравнодушно отвечал государыне:
„В этом нет ни малейшаго сомнения, будет хорошо принята, потому Екатерина писала эту пьесу".
