Владислав Глинка - История унтера Иванова
— Боишься, поди, еще маленько? — улыбаясь, спросил Иванов и глянул на улицу. Дождь почти кончился.
— И боюсь и папеньке вас привесть охота, — созналась девочка.
— Надолго нонче отлучиться не могу, Анюта, а довесть тебя — изволь. Где ж квартируете?
— На Васильевском острову, в Седьмой линии.
Может быть, Анютин недруг и наблюдал откуда-то за ними, но не показался больше, и новые знакомые, спокойно беседуя, пошли к Неве. По дороге девочка рассказала, что отец ее отставной почтальон, «в должности» сломал ногу, которая плохо гнется, почему занялся игрушками. А матери у ней нету — померла так давно, что ее не помнит, но есть мачеха, она же родная тетка — сестра матери, на которой отец женился, когда — Анюта тоже не помнит. И что сама она отдана в учение к белошвейке-немке, а сегодня хозяйкин муж празднует рождение, и всех мастериц отпустили, кроме старших, которые служат при столе.
На 7-й линии свернули во двор и спустились в полуподвал двухэтажного дома. Анюта распахнула двери. Благообразный человек на прямой ноге испуганно приоткрыл рот, увидев Иванова, снимавшего каску, чтобы войти в комнату. Но, услышав поспешное Анютино объяснение, бросился подвигать табурет и раздувать самовар, поясняя между словами благодарности, что жена пошла в лавку и сейчас придет. Иванов едва упросил не хлопотать — он никак не мог остаться, раз отпросился всего на полтора часа.
Обещав наведаться как-нибудь в воскресенье, Иванов выбрался из низкой двери и поспешно зашагал в казармы.
«А ведь прозванья моего и какого полка не спросил. И я не узнал, как его звать. Ничего не поспели… — соображал унтер. — Да так и лучше, пожалуй. Чего величаться, что за девочку заступился?.. Сколько ж ей лет? Пожалуй, к пятнадцати будет. Ростом мала, а складненькая, скоро девицей станет… Занятно бы посмотреть, как игрушки мастерит. Со шляпой ловко придумано. Почем продают таких и сколько на него времени идет?..»
В ближнее воскресенье унтер пошел в Коломну. Там на Торговой улице снял квартиру князь Одоевский, которому вот-вот выйдет производство в офицеры. В ожидании этого князь Иван Сергеевич прислал целый обоз с кастрюлями и бельем, с деревенской копченой и маринованной снедью. Прислал еще повара и лакея, курносого парня со смешным прозваньем — Курицын. Молодой князь накупил уже мебели, и теперь в зале стоял длиннохвостый рояль, на котором Александр Иванович играл целые вечера то один, то вдвоем с седым немцем Миллером, которого все в глаза звали профессором. Никита пояснил унтеру, что он лучший в Петербурге фортепьянный учитель. И верно, старик нет-нет да и покрикивал на князя по-немецки.
— В музыку так ударился, что приятели не ходят, и сам никуда, — разводил руками Никита. — Чисто ихний двоюродный, московский князь Владимир Федорович. Либо читает, либо за музыкой. А на что офицеру музыка да книга? Я говорю: пора форму новую заказывать — как приказ выйдет, втридорога в спешке встанет.
— Так ведь хорошо, что не за бутылкой, — заметил Иванов.
— Всего в мерку еще б лучше, — возразил Никита. — Вот князь Иван Сергеевич, бывало, и книжку почитают, и на гобое подудят, и с друзьями в смехи так пустятся, что около них животики надорвешь. А нонче, боюсь, не заучился бы Александр Иванович. Не завели б книги да музыка, куда офицеру не надобно…
В следующее воскресенье, когда в полдень, отложив щетки, унтер вышел к воротам купить пару пирогов с печенкой, чтобы приправить казенный обед, кто-то сказал рядом:
— Александр Иванович, дозвольте обеспокоить! — Перед ним стоял Анютин отец, которого не узнал бы в шинели и картузе. — Вы самые! — продолжал он радостно, видно до конца утвердившись, что не ошибся. — Второе воскресенье вас высматриваю. Как дочка пообстоятельней рассказала про вашу заступу, то я и руками сплеснул — ничего не расспросил, закусить не уговорил! Хорошо, по соседству с почтамтом форму вашу искони знаю, да Анюта имя-отчество запомнила… Пожалуйте к нам обедать — жена со щами ждет.
Разве можно такому человеку отказать?.. Вернулся в эскадрон, оделся по всей форме, и пошли. Обед был на славу: щи с говядиной, каша гречневая со шкварками, миска клюквенного киселя, а потом яблоки и коврижки. Мачеха Анюты оказалась бледная, не больно речистая, но обходительная и опрятная женщина. Отец — его звали Яковом Васильевичем — занимал гостя рассказами, как скакал с экстрапочтой в Москву и Митаву с саблей и рожком на боку, как однажды с ямщиком отбивались от лихих парней в лесу под Крестцами. Хорошо, кони вынесли, а то везли немало денег в запечатанных мешках, и валяться бы обоим в овраге убитыми…
Потом показывал свои поделки. Мастерски резал из дерева зверей, клеил из картона целые усадьбы, окруженные садами из подкрашенного мха.
— Сам до всего дохожу, — говорил Яков. — Пенсия положена за семнадцать лет службы и увечье, на оной нажитое, двенадцать рублей в треть, три рубля на месяц. Не разживешься на три-то рта… А вы знаете ли какое ремесло, господин кавалер? Ваши солдаты многие искусно работают. Наши почтальоны им по соседству разное заказывают.
Пришлось рассказать про свои щетки. Потом хозяева расспрашивали, что у него за медали иностранные и за что какая награда получена, где воевал. Тут стало темнеть, ударили на Андреевском соборе к вечерне, — пора собираться в полк. Обещался еще прийти и простился. А как вышел, то все мерещились Анютины серые глаза, широко раскрытые, когда слушала их с отцом разговор. В руках шитье было, но, кажись, больше им во рты глядела, чем шила… Вот и у него городские знакомые завелись. И не кабацкие какие, а честная семья, в которой слова худого не услышал, и без водки живут, без зелья проклятого. Ходить теперь есть куда в гости, хоть разок в месяц. Надо к рождеству пару щеток в подарок Якову сготовить… Почтальону отставному, хорошо грамотному, двенадцать рублей в треть пенсии плотят, а он как унтер уже двадцать получает, да еще с кровом, с кормом от казны, с обмундированием… Но и служба куда хлопотней стала…
Через три недели, уже в конце ноября, опять сходил на 7-ю линию, как звали, к обеду, и все опять вышло хорошо — встретили, будто ждали. И наелся славно, и наговорился, и на Анюту налюбовался — экая девица пригожая! Прилежно на этот раз шила, хоть и слушала, видать, навостривши ушки, их с отцом разговор.
Когда сели за обед, Анюта, покрасневши, сказала, что на правом его рукаве галун криво нашит. Посмотрел — и верно, чуть скривил эскадронный портной на внутренней стороне, и никто до нее не заметил. Они с теткой вызвались перешить как нужно. Ничего не сделаешь, после обеда за занавеской у русской печки скинул колет, надел шинель и посидел, пока пришивали, слушая рассказы Якова, сколько взыскивают на почте за каждый лот весу письма или за посылки и чем отличается легкая почта от тяжелой. Первая, оказывается, возит письма и небольшие посылки, а вторая — грузы тяжелей пяти фунтов. Самому-то не случалось ничего посылать, так и не знаешь, а Якову, видно, радостно вспомнить службу, на которой был здоров. А экстрапочта, нигде остановок не делая, скачет с места до места, писем не забирает и не отдает.
— Значит, вы хорошо грамотные, — сказал Иванов.
— Нас в воспитательном грамоте и счету по три года учили. Кто хотел выучиться, вполне мог.
— Вы и родителей своих не знали? — посочувствовал унтер.
— Не знал. А крещен в честь святого того дня, когда в воспитательный подброшен, и отчество по надзирателю, что крестным записан. У нас того не бывало, как сказывают, в других заведениях, чтобы всех Макарами звать. Насчет же происхождения, то слыхал, когда подрос, от тамошних нянек, что при государыне Катерине Алексеевне многие дворовые люди своих младенцев в воспитательный подбрасывали, чтоб свободными вырастали. А вы из какого сословия?
— Крепостной. И сейчас отец с братьями тульскую землю пашут.
Когда прощался, настоятельно звали приходить на святках. А вместо того под праздник угодил в полковой караул. Ладно, теперь не стоять на морозе, а ходить разводящим, но хлопот немало с праздничными кирасирами, которые лишку выпили в городе. Один забрел на конюшню и подрался с дневальным, что не давал спать на ларе с овсом, другие лезли через запертые ворота. Ночью нисколько не спал, отчего, сменившись и пообедав, заснул так, что только под вечер очухался и пошел на Торговую поздравить. Там — тишь да гладь. Князь в гостях у важной родни, у тетки Ланской. Никита с Курицыным на кухне при господской восковой свече играют в карты на орехи, а кучер храпит на печке. Угостили Иванова славно, и пошел обратно в полк.
На второй день зашагал на 7-ю линию. Но никого не застал — ушли к родственникам на Выборгскую сторону. Так сказала старуха, что снимала другую половину подвала, выскочившая хмельная и простоволосая на его стук. Вытирая рот и жеманясь, звала к себе, что у ней племянницы больно красивые. Едва отшутился и ушел.
