Иван Вазов - Под игом
— Как видно, дядюшка Мичо, твоя герцеговинская искра останется только искрой, и ничего из нее не получится… Слушай, что я скажу: Турция будет нами владеть и в этом году, и в будущем, и через сто лет, а мы до самой своей смерти будем обманывать себя твоими пророчествами.
— Шийков! — заорал разъяренный Мичо. — Если твоя пустая башка ничего не смыслит в этих делах, так и молчи! Такой скотине, как ты, сколько ни долби, все равно ни черта не поймешь.
Начиналась ссора, но появление Стефчова прервало ее и положило конец крамольным разговорам о падении Турции.
XIX. Отклики
Снова наступила тишина. Присутствие Стефчова стесняло завсегдатаев кофейни. Он сел, поздоровался кое с кем и с торжествующим видом стал прислушиваться… Стефчов полагал, что прерванный разговор касался неких пасквилей на Огнянова и Соколова, во множестве разбросанных всюду в прошлую ночь. Но никто и не заикнулся об этом, то ли потому, что о пасквилях ничего не знали, то ли потому, что отнеслись к ним с презрением.
Рассерженный Мичо ушел. За ним еще несколько человек вышли из кофейни.
В это время вошли двое новых посетителей. Это были Огня нов и Соколов. Как только они сели. Хаджи Смион обратился к первому:
— Граф, не покажешь ли к рождеству еще какую-нибудь комедию?
— «Геновева» — не комедия, а трагедия, — поправил его господин Фратю. — Комедией называется смешной спектакль, а трагедией — спектакль, в котором есть трагические, душещипательные сцены… Пьеса, которую мы сыграли, — это трагедия… Моя роль была трагической ролью… — объяснял многознающий господин Фратю.
— Знаю, знаю, сколько я их насмотрелся в Бухаресте! А как хорошо ты сыграл сумасшедшего! Не сглазить бы тебя, Фратю, но я все-таки скажу: ты был совсем сумасшедшим… Очень тебе помогли волосы, — похвалил его Хаджи Смион.
В разговор вмешался Иванчо Йота, который только что вошел.
— Не о театре ли речь ведете? — спросил он. — Я в прошлом году был в театре в К., когда играли… не помню что… ах, да — «Ивана-разбойника».
— «Иванко-убийцу»[70], — поправил его господин Фратю.
— Ну да, убийцу… Только наша пьеса лучше кончается… Моя Лала всю ночь бредила. Кричит: «Голос! Голос!» — словно какая припадочная, а сама вся дрожит от страха.
Весьма польщенный, господин Фратю горделивым взглядом окинул компанию.
— Да, да, я потому и прошу Графа снова показать нам комедию… Вот будет хорошо, ей-богу!.. Только песню пускай споют другую, — начал было Хаджи Смион, но вдруг спохватился, что косвенно порицает песню, спетую после спектакля, и в смущении принялся шарить у себя по карманам.
— «Геновева» — не комедия, а трагедия, — повторил господин Фратю строгим тоном.
— Да, да, трагедия… одним словом — театр.
— Ну нет, это была комедия: она вызывала смех, — откликнулся из своего угла Стефчов с ехидной усмешкой.
Огнянов, прервав свою беседу с Соколовым, проговорил:
— Боюсь, Хаджи, как бы меня опять не осрамили… Стефчов не отрывал глаз от газеты, которую держал в руках.
— Кто тебя осрамит? Никто не может тебя осрамить! — пробурчал дед Нистор. — Покажи нам опять «Геновеву» — дети только о ней и говорят. В тот день паша Пенка лежала больная, а теперь только и твердит: «Папа, хочу «Геновеву», «Геновеву» хочу!»
— Хорошо, дед Нистор: да боюсь, не освистали бы меня, — проговорил Огнянов, бросив быстрый взгляд на Стефчова, — ведь это неприятно.
— Особенно, когда свист исходит из навозной кучи, — язвительно добавил Соколов.
Чуть не задохнувшись от злости, Стефчов побагровел, но не решился отложить газету. Он боялся Огнянова и под его презрительным взглядом чувствовал себя очень нехорошо. А глаза Огнянова загорелись угрожающим огнем.
— И я тебя поддержу, дед Нистор, — сказал Чоно Дойчинов, — я тоже хочу посмотреть «Геновеву»… Только Голоса пускай играет Кириак, эта роль больше ему под стать; Фратю, тот хоть и хвастунишка, а божий человек; напрасно его люди ругали.
Стефчов покраснел до ушей от этого простодушного, но ядовитого комплимента, который задел и господина Фратю.
Огнянов и Соколов невольно улыбнулись. Улыбнулся и Хаджи Смион, хоть и сам не знал почему.
Подняв глаза, Стефчов раздраженно посмотрел на Огнянова и Соколова.
— Да, я надеюсь, что Огнянов из Лозенграда скоро покажет нам и трагедию, — сказал он, стараясь говорить спокойно, хотя голос его дрожал от злости. — Он может быть уверен, что на этот раз никто не будет смеяться — и меньше всего он сам.
Стефчов сделал ударение на слове Лозенград. (Огнянов говорил, что родился в этом городе). Заметив это, Огнянов немного изменился в лице, но отозвался спокойно:
— Когда за кулисами находятся такие опытные манипуляторы, я хочу сказать — шпионы, как Стефчов, не мудрено, если все превращается в трагедию.
И он презрительно посмотрел на Стефчова. Соколов дернул товарища за рукав.
— Не трогай его, а то вонь еще хуже будет, — прошептал он.
— Терпеть не могу подлецов! — проговорил Бойчо достаточно громко, чтобы его услышал Стефчов.
И в эту минуту он увидел, что у открытой двери кофейни стоит Мунчо. Дурачок уставился на Огнянова и дружески улыбался ему, кивая головой. Сейчас лицо у юродивого было необычайно кротким, добрым и счастливым. Бойчо и раньше замечал, что Мунчо всегда смотрит на него пристально и с любовью, но не мог понять, чем объясняется столь сильная привязанность. Сейчас, когда их взгляды встретились, лицо Мунчо расплылось в еще более блаженной улыбке, а глаза заблестели от необъяснимого и бессмысленного восторга. Он вошел в кофейню, не спуская глаз с Огнянова, и, улыбаясь во весь рот, крикнул протяжно:
— Русс-и-ан!.. — и несколько раз провел пальцем по шее, показывая, как отрезают голову.
Все посмотрели на него с удивлением.
Удивлен был и Огнянов, хотя Мунчо не впервые делал ему такие знаки.
— Граф, что тебе сказал Мунчо? — посыпались вопросы.
— Не знаю, — ответил Огнянов, улыбаясь, — он меня очень любит.
Мунчо, как видно, заметил общее недоумение и, чтобы лучше объяснить, почему он восхищается Огняновым, окинул все общество торжествующе-тупым взглядом и, показав пальцем на Огнянова, крикнул еще громче:
— Русс-и-ан!.. — Потом махнул рукой куда-то в сторону севера и стал еще усерднее пилить себе горло указательным пальцем.
Этот жест, повторенный дважды, привел в смущение Огнянова. Он заподозрил, что произошла роковая случайность, и Мунчо каким-то образом узнал о происшествии на мельнице деда Стояна, а может быть, и видел его. Волнуясь, Огнянов взглянул на Стефчова, но быстро успокоился, заметив, что тот отвернулся и шушукается с соседом, не обращая внимания на Мунчо.
Вскоре Стефчов встал, отпихнул Мунчо от двери и вышел, бросив на Огнянова злой и мстительный взгляд.
Он весь кипел от злости. Столько раз уже Огнянов задевал его самолюбие, но отомстить ему никак не удавалось. Стефчову не терпелось отплатить врагу, но, опасаясь открытой борьбы с Бойчо, он действовал исподтишка. Пение революционной песни на спектакле дало ему в руки оружие против Огнянова, но, как мы уже видели, и на этот раз коса нашла на камень. Бей не мог допустить, чтобы Огнянов решился петь революционную песню в присутствии начальства, и потому не поверил Стефчову. А тот решил, что настаивать неблагоразумно. Зато Стефчов разнюхал кое-что другое: три дня назад он был в К. и там случайно узнал от одного лозенградца, что никаких Бойчо и никаких Огоняновых в Лозенграде никогда не было. Стефчов увидел в этом нить, способную привести его к новым открытиям. Судя по всему, под именем Бойчо Огнянов скрывается кто-то другой, и скрываться у него есть причины. Он водит дружбу с доктором Соколовым, чьи мятежные настроения уже давно не секрет. Этих двух людей, вероятно, что-то связывает, но что именно? Нет, тут дело нечисто, это ясно… Так, переходя от одного предположения к другому, Стефчов инстинктивно почувствовал, что Огнянов имеет отношение и к таинственному происшествию на Петканчовой улице, которое до сих пор казалось какой-то мистификацией. Огнянов приехал в Бяла-Черкву как раз тогда, и тогда же тут началось брожение умов, которому сам он, однако, по-видимому, остался чужд. Решив разгадать эту загадку, Кириак взялся за дело со всем упорством и страстностью, с какими способна ненавидеть злая и завистливая душа… Новые роковые обстоятельства пришли ему на помощь в его тайной борьбе против Огнянова.
