Виталий Федоров - Рельсы жизни моей. Книга 1. Предуралье и Урал, 1932-1969
До сих пор я не могу решить, злодеем он был или благодетелем? С одной стороны, за работу, которую он выполнял, брал плату, причём немалую. Это нормально, но благодетелем его за это назвать было сложно. С другой стороны, убил собаку, возможно, ни за что, для своих корыстных нужд – сшил шапку себе или для продажи; подсунул нам, лопухам, вместо здоровой коровы больную тёлку. Злодей?
Глава 26. МАЛАЯ РОДИНА
Опять осень. Наступили холода, появилась необходимость серьёзно топить печь. Заготовка дров всегда была моей обязанностью. Но одному пилить дрова очень трудно и неудобно. А помочь мне могла лишь сестра Венера, которая на новом месте решила себя переименовать (и уже второй год звалась) Верой.
Каждый раз приходилось с трудом её заставлять идти пилить дрова. После занятий в школе она учила уроки и не хотела отрываться от занятий. И на этот раз мои слова не помогли. Ну не ждать же дотемна? Тем более, что освещения во дворе не было.
В общем, я рассердился, выбросил её книги в окно, выдернул её за руку из-за стола. Слишком грубо – она закричала от боли. Я свои действия сопровождал «высокой нотой», но ограничился цензурными словами. Когда Вера заплакала, я понял, что переборщил с «воспитательным методом», отстал от неё и пошёл пилить дрова один. Уже в темноте.
Но я не учёл то, что нашу драму слышали из конторы, через дверь, наверное, неплотно прикрытую. Она не закрывалась на замок, его просто-напросто не было. О том, что меня кто-то может услышать, думать было некогда, эмоции захлёстывали. В общем, всю ссору в конторе слышали, правда, кто конкретно, я не знаю. В нашу комнату никто так и не заглянул, но на другой вечер было созвано комсомольское собрание.
На собрании присутствовал секретарь парторганизации колхоза Степан Исакин. Первым и главным вопросом было грубое обращение с младшей сестрой комсомольца Фёдорова. Именно так объявила секретарь комсомольской организации Надежда Крестьянникова мой вопрос. Когда Анатолий Власов поступил в военно-морское училище, именно она стала секретарём. Ей же и пришлось вести мой «разбор полётов».
Мне было очень стыдно. Особенно перед ней, поскольку я был к ней неравнодушен. «Высокое собрание» попросило меня рассказать, с чего всё началось и что произошло. Я рассказал, ничего не утаивая. К тому же был уверен, что Степан Исакин во время конфликта был в конторе. И когда ставился вопрос о моём наказании, Исакин предложил вынести мне строгий выговор с предупреждением. Но тут за меня и мою честь вступилась комсомолка Шура Крестьянникова, сестра Нади:
– Собрание у нас комсомольское, а не партийное, и нам решать, как его наказать!
В общем, с меня взяли слово, что я больше так поступать не буду. Ну и плюс к тому выговор, из-за которого я не слишком огорчился, поскольку посчитал, что хуже всего, что об этом узнает Надя. В этом году она работала учётчицей в тракторной бригаде, получив мою бывшую должность и сажень из моих рук. Но по личным вопросам я никогда к ней не обращался. А с Верой мы и до, и после этого случая никогда не ссорились. Она действительно была фанаткой учёбы, которую ставила выше всего, и училась только на «отлично». У меня же на первом месте была работа, об учёбе я и не помышлял. Хотя мама, помнится, пару раз предлагала мне пойти в техникум. Техникум в Талице был один-единственный, лесотехнический. Мне не нравилась его специфика, а приёмной комиссии моя справка об образовании. К тому же я считал себя кормильцем семьи и ни о какой учёбе до службы в армии не помышлял. Надеялся, что, может быть, в армии приобрету какую-нибудь специальность.
* * *Осенью морозы сковали землю. Трактора и другую сельхозтехнику мы отогнали в МТС, после чего стали относительно свободными людьми. Мы с мамой решили, что этой зимой мне надо съездить на малую родину, в Кваку, продать там что-нибудь из нашей недвижимости, желательно всё. Да и хотелось показать своим землякам, что мы не напрасно уехали за тридевять земель.
Для поездки я постарался одеться поприличнее. Увы, незадолго до поездки в парикмахерской по недоразумению сбрил недавно пробившиеся у меня чёрные усики. А ведь кубанские казаки в основном носят усы! Кубанку на голову-то я одел, а вот усов уже не было…
Отправился я скорым поездом в плацкартном вагоне со станции Поклевской. За пятнадцать часов доехал до Балезино. Там погостил сутки у родственников, и айда пешком до деревни Квака. Поселился у тёти Наташи, рассказав ей о цели своего визита. Молва разнеслась довольно быстро. Уже на другой день стали приходить визитёры-покупатели. Некоторые хотели купить только хлев, иные – двухэтажный амбар. Отдельные постройки можно разобрать, перевезти на новое место и заново собрать. Но мне хотелось продать всё комплектом.
На третий день пришла женщина лет сорока пяти и поинтересовалась ценой на всю усадьбу.
– Две тысячи пятьсот, – ответил я наугад. Женщину я узнал сразу, это была мать Виктора, с которым мы ездили на «смотрины» в Перванову.
– У меня нет таких денег, – ответила она.
– А сколько вы можете дать?
– Полторы тысячи максимум.
– Нет, это слишком мало, за такую цену не продаётся, – рискуя не продать ничего, сказал я. Она задумалась и переспросила:
– А за сколько всё-таки продашь?
– Никак не меньше двух.
Я чувствовал, что ей нужна наша усадьба, но и платить много денег ей не хотелось. Видимо, она покупала жильё для Виктора. Тогда, после продолжительной паузы, я напомнил ей о долге в двести рублей, которые у меня взял Виктор более двух лет назад. Уж не знаю, это ли её убедило или что-то другое, но в конце концов она согласилась на две тысячи, и мы «ударили по рукам». И лишь после этого пошли смотреть на нашу уже бывшую усадьбу. Всё было занесено снегом. Двери были закрыты и заколочены досками. Даже окна дома были все целы. В огороде маячила баня, но мы к ней не пошли, так как было хорошо видно, что она в целости и сохранности.
После этого покупательница пригласила меня зайти к ним и получить деньги за усадьбу. Дома была невестка Полина, а Виктора не было; я не стал спрашивать, где он. Выдали мне две положенные тысячи. Пригласили за стол «обмыть» сделку. Выпили самогона, закусили вместе. Поблагодарив хозяек, я пошёл к тёте Наташе. Дома с ней была лишь младшая десятилетняя дочь. Старшая – Юлия – вышла замуж и уехала в какую-то другую деревню, а средняя – Зина – где-то работала. Я уже был готов назавтра пуститься в обратный путь, но тётя Наташа, чуть смущаясь, попросила меня задержаться на пару дней, помочь заготовить дрова на зиму. Я, конечно, согласился без лишних разговоров. Она сразу пошла к старшему конюху Онисиму, чтобы он помог нам вывезти на лошади дрова из лесу.
Утром он подъехал к нашему дому, и мы все втроём поехали в лес. Первый воз мы заготовили вместе, Онисим его увёз. К его возвращению у нас уже был готов второй воз. Таким образом мы привезли три с половиной воза. Последний был не полон, потому что на нём мы все возвращались домой. Вечером состоялся небольшой совместный ужин с выпивкой. Онисим рассказал, что он только недавно демобилизовался из армии.
Назавтра мы почти целый день пилили дрова вдвоём с тётей. Лишь под вечер я взялся их колоть, превращая небольшие чурки в поленья. Тут ко мне пожаловали трое друзей-однокашников. Два Геннадия (Фёдоров и Ворончихин) и Евстигней. Пришли, конечно, с бутылочкой. Мы вспоминали минувшие школьные годы. Речь зашла и про незабвенную крошку Лиду-атаманшу. Я узнал, что она окончила 10 классов и учится в институте. Витя Петров и Серафим учились в техникуме города Глазов, так что мне с ними встретиться не удалось. Гости долго не засиделись, возможно, стесняясь тёти Наташи. Но прощаясь, они взяли с меня обещание завтра вечером их посетить.
На другой день я с утра и почти до вечера снова колол дрова, а потом сразу пошёл к Генке Ворончихину, бывшему своему соседу. И тут ещё раз увидел старый свой дом. Окна и двери были освобождены от закрывавших их досок, из трубы валил дым. Прошло два дня, как я продал усадьбу. А ведь наш отец строил её для нас, успев за один год до войны. А что мы с ней сделали? Сначала забросили, а потом и вовсе продали. Сами же мыкались по чужим углам. В общем, на меня напала такая тоска, что к горлу подкатил комок, а на глаза навернулись слёзы. Я остановился перед окнами и как пригвождённый, не мигая, смотрел на окна и не мог оторвать от них взгляда. Не знаю, сколько я так простоял. Больше всего мне было жаль отца, погибшего на фронте. Именно здесь мы получили похоронную и оплакали его. Из ступора меня вывел голос Генки, увидевшего меня в окно:
– Ты что там стоишь?
– Иду, уже иду, – отозвался я.
Пришли и ребята, с которыми вчера встречались. Сели за стол. Тётя Дарья принесла закуски, и мы выпили по стопарику. Грустные мысли начали постепенно отходить куда-то вглубь сознания. Я раскрепостился и стал свободнее общаться с ребятами. Каждый старался вспомнить что-нибудь интересное. Я припомнил, как Генка Ворончихин сделал колоду игральных карт. Где-то он раздобыл несколько старых карт и по ним на сырой картошке довольно аккуратно вырезал трафареты всех четырёх мастей. Затем, намазав их чернилами, делал оттиски чёрных мастей, а свекольным соком – красных. Бумага у него была хорошая – где-то дома сохранился ватман. Этими картами мы иногда играли в дурака.
