Владислав Бахревский - Долгий путь к себе
В Лохвицу Вишневецкий вернулся 11 ноября, в день святого Мартына.
6В Юрьев день осенний, о котором сказано: мужик не тужит, знает, когда Юрья, — 26 ноября, в Бужине была ярмарка. Богдан привел на ярмарку своего коня. Он успел распродать оставшуюся от пиров скотину, сбрую, сани, телеги, продал сундук жены своей Анны с женскими причиндалами, продал свои хорошие кунтуши, жупаны, шубы, тулупы, ковры турецкие.
— Житья в Чигирине мне не будет, — говорил Богдан любопытным. — Найду покупателя на дом и — не поминайте лихом. Может, в другой полк переберусь, может, в монахи пойду. Как бог даст.
Ярмарка была не шумней, не пестрей, чем всегда.
Возле конских рядов слепой лирник тоненьким, сверлящим уши голосом пел о правде:
Теперь же правды
На свете не сыскати,
Всей-то правды —
Что отец да мати.
Давно уже правда
На свете умерла,
А тая неправда
Весь свет сожрала,
Тепереньки правда
Сидит в темнице,
А тая неправда
В красной светлице.
«Дошел ли до этого лирника мой договор с Янко да с Головотюком?» — подумал Богдан, занимая место в торговом конском ряду.
Огляделся, прислушался к разговорам.
Шляхтич из небогатых ходил кругами, торгуя молодого малыковатого коня. Малыковатым, или двужильным, зовется конь, у которого на шее две толстые жилы, с глубокой впадиной между ними. Для работы это лучшие кони, сильные, неутомимые, но слава за ними не больно утешительная. Говорят, если малыковатый конь издохнет на конюшне, то беспричинно подохнет еще девять лошадей.
— Скости, казак, хоть двадцать злотых, — просил шляхтич, шмыгая опухшим от простуды носом. — Одежонка на шляхтиче дыроватая, сразу видно, своим трудом живет человек. — Скости, казак, будь милостив! Твой конь, чует сердце, вывезет меня из бедности треклятой. Я бы тебе в придачу что-нибудь дал, да нет ничего.
Владелец малыковатого коня стоял, отвернув лицо бедного покупателя, но последние слова задели казака за живое.
— Приду к тебе, горилкой напоишь?
— А когда придешь? — встревожился шляхтич.
— Тю-ю! Когда? Когда душа загорится!
— Весной у меня не только горилки, хлеба не будет, — ответил шляхтич, потупясь. И засиял глазами: — Приходи, когда урожай соберу. Неделю буду поить тебя без просыпу.
— Вот и славно! По рукам!
Ударили. Разошлись. Один с деньгами, другой с работягой-конем. Богдан поймал себя на том, что во время всего торга за ляха сердцем болел. И объяснил себе: «Труженик!»
Нашлись и у Богдана охотники купить коня. Начал Богдан торговаться горячо, но по солдатской натуре своей, торгуясь, держал обзор и, себе на удивление, углядел жолнеров и офицера, которые смотрели на него, перешептывались.
И тут, даже ноги током прожгло, тонкоголосый лирник возвестил добрым людям:
— Есть, есть человек, готовый постоять за веру праведную, греческую, за обиды людские, против ляхов-душегубителей, против проклятых арендаторов! Ступайте, храбрые сердцем, к Хмелю. Он ждет вас! Ступайте на Сечь!
— По рукам! — громко вскричал Богдан удивившемуся покупателю, который сбивал цену на треть, несправедливо сбивал, для одной торговой игры только.
— Как так по рукам?
— Давай деньги, бери коня! — быстро сказал Богдан.
— Вот тебе, милый человек, деньги, вот тебе на выпивку, сверх цены! — расщедрился покупатель, проворно забирая повод.
И тут к Богдану подступили жолнеры.
— Пан сотник Хмельницкий? — спросил офицер.
— Хмельницкий, — ответил Богдан.
— Пошли!
Богдан спрятал за пазуху деньги и дал связать себе руки.
Повезли его в крыловскую тюрьму.
7— Здравствуй, кум! — раскрыв объятья, шел навстречу арестованному полковник пан Кричевский и, сердито хмуря брови на жолнеров: — Зачем связали человека? Он не дурень какой, чтоб от хороших людей бегать.
Богдану тотчас развязали руки.
— Обнимемся, кум? — спросил пан полковник.
— Обнимемся. Давно тебя не видал.
— Меньше по Варшавам ездить надо.
Хмельницкий и Кричевский обнялись.
— Ох! Это я велел тебя схватить! — повздыхал пан полковник, отирая вспотевший лоб. — По приказу пана Конецпольского.
— За что?
— Не сказали… Приедет комиссар Шемберг — он знает. Коли сам собирается допрос вести, значит, знает? — Пан полковник оглядел Хмельницкого. — А ты молодец! Не больно напугался.
— Вины за собой не чую. Где сидеть мне указано?
— Пошли. Тут новый сруб поставили. Обновишь.
— С печкой?
— Печки нет, но зато без блох, без тараканов. Да и не больно холодно пока. Эй! — крикнул пан полковник жолнерам. — Соломы свежей принесите. Побольше! Ты небось не обедал?
— Едва коня успел продать.
— Вот и славно! Пообедаем вместе… У тебя.
— В Чигирине?
— Зачем в Чигирине? Здесь и пообедаем.
Пан Кричевский, кликнув джуру, стал ему наказывать, какой еды принести, какого питья.
Новая тюремная изба была просторная и даже не очень темная. Четыре узких — руку не просунуть — оконца под потолком, а до потолка два человечьих роста.
В углу солома. Лавки вдоль стен.
— Стола нет! По-татарски придется, — сказал пан Кричевский, ожидая, когда джура разложит на скатерти еду. — А теперь ступайте все прочь, я сам буду охранять пана Хмельницкого.
Первым сел на пол, сложив ноги калачом.
— Садись, Хмель! С новосельем!
Выпили.
Богдан, выжидающе поглядывая на кума, закусывал корочкой хлеба.
— Плохи дела, — признался Кричевский. — О твоих речах в Роще доложено Конецпольскому. Доложил есаул Роман Пешта. Конецпольский сам твоего дела решать не станет, а к Потоцкому пошлет.
— Пешта! — встрепенулся Богдан. — То-то все ему не терпелось, подначивал меня разговоры начинать.
— Теперь дело не в том. Думай, как перед Шембергом будешь выкручиваться. Потоцкий на расправу скор.
— Спасибо, кум.
— За что? За то, что в тюрьму упек? Ты, не лукавя, скажи мне: всерьез затеваешь карусель? Роман брехал, будто татар хочешь звать.
— Верно брехал.
— Тогда дело и впрямь серьезное. В Чигирин я сообщу твоим казакам, чтоб ко всему готовы были.
— Тимоша надо предупредить.
— За Тимошем я послал.
— Его тоже в тюрьму? — быстро спросил Богдан. — Ты что же, знаешь, где он?
Тимоша Богдан отправил в Переяслав с сестрицами и меньшим братишкой Юрко.
— Кум! Недоверчивый ты человек! Где Тимош, хорошие люди сказали. А позвал его в Чигирин, чтоб в случае нужды бежать вам было сподручней, чтоб потом не искали друг друга. Ты, кум, спасибо мне скажи, что я тебя в Бужине арестовал, перехватил у Чаплинского.
8Пан Шемберг приехал в крыловскую тюрьму в первый день декабря.
— Мне понятны причины, подвигнувшие тебя, пан Хмельницкий, на выражение недовольства, но чтобы ты — один из умнейших людей среди казачества — затеял нелепый, заранее обреченный на провал бунт? Это я понимать отказываюсь.
Пан Шемберг был, по обыкновению, серьезен и мрачен. Хмельницкому он говорил «ты». Они водили знакомство с тех еще времен, когда Хмельницкий занимал должность генерального войскового писаря. Приезжая в Чигирин, Шемберг останавливался в Суботове.
— Пан комиссар, что это за сказки ты мне рассказываешь? — невесело засмеялся Богдан. — Кого это поднимал на бунт? Где? Когда? Мой арест — не иначе, новые происки пана Чаплинского, которому мало, что пустил меня по миру, он саму жизнь мою собирается забрать! Скажи, пан комиссар, от Чаплинского идут эти сказки или от какой-то другой сволочи?
— Допрос веду я. Спрашивать мне, а тебе отвечать. Я хитрить с тобой, пан Хмельницкий, не буду. Ответь мне всего на один вопрос: что за сборище устроил ты в местечке, называемом Роща?
— Уже донесли! — сокрушенно покачал головой Богдан. — Ты со мной не хитришь, я тоже хитрить не стану. Собрались мы, чтоб волков погонять. Ну, а когда столько казаков, как о делах было словом не перекинуться? Не знаю, все ли рассказал ваш наушник, запираться я ни в чем не стану. Королевское знамя я казакам показал. Когда я проиграл дело в суде, король позвал меня к себе и сказал: «Чаплинский нашел товарищей, и ты тоже найдешь. Пора вам, казаки, вспомнить, что вы — воины. Умейте за себя постоять». И на саблю показал.
— Что же это за знамя, где оно?
— Знамя в надежном месте. А что оно такое, ступайте к королю и спросите. Это не моя тайна.
— Значит, признаешь, что говорил казакам бунтовские слова?
— Нет, не признаю. Я сказал то, что говорил в Варшаве сенаторам и королю. Казакам не платят положенных денег, тридцати злотых, у казаков отнимают пленных…
— Но разве ты не понимаешь: это не одно и то же — говорить о произволе, чинимом местными властями, людям государственным и — темной черни?
