Владислав Бахревский - Тишайший
– И как же это тебя угораздило в праздник Божий воровать?
Совсем мальчишка съежился.
– Встань!
Встал.
– Есть хочешь – пошли поедим. Я поделюсь с тобой.
– Мне дядьку Пирожника надо покормить! – сказал мальчик и поник головой. – И дядьку Лукавого.
– Я и с дядьками твоими поделюсь.
Мальчик покрутил головой.
– Если ты меня приведешь, Лукавый меня прибьет. Сегодня нельзя попадаться. На благовещенье воры заворовывают. Коли попался, на весь год неудача.
– А ты что же, вор?
Мальчик потряс головой.
– Деваться нам с дядькой Пирожником некуда. Подсохнет – уйдем в Корелы.
– Ну, если ты не вор, пошли, бояться тебе нечего. Я за тебя постою, – пообещал Аввакум.
К его удивлению, мальчик повел его назад, к Успенскому собору. За собором, у монастырской стены, на страшной круче, на солнечном припеке сидели нищие, калеки, странники. Трапезничали. Аввакум издали уже заметил, что на него зорко поглядывают из тесного кружка два сомнительных на вид мужика.
– У меня хлеб, лук да соль, – сказал он шустрому человечку.
– А у нас осетр без соли. Годится. Садись. – Шустрый мужичок потеснился, но успел-таки уязвить взглядом мальчишку.
«Этот и есть Лукавый», – решил Аввакум, усаживаясь и выкладывая на линялую скатерку каравай, лук и соль.
– Ты чей сам-то? – спросил Лукавый, на глаз оценивая непрошеного едока: и не расстрига будто бы, и не забулдыга, мальчишку, видно, поймал, но не поколотил. И не шумит.
– Нижегородский я, – ответил Аввакум.
– Да то, что нижегородский, я и по разговору твоему знаю. Откеда, спрашиваю, и далеко ли путь держишь?
– В Москву иду, – сказал Аввакум. – Воевода меня облаял да и прогнал вон.
– А где же твоя попадья?
– В деревне тут. Девчонку родила.
– Вон что!
Свирепого вида мужик, возле которого сел воришка, – видно, «дядька Пирожник», – поглядел на Аввакума и улыбнулся. На единый миг сошла с его лица дикая угрюмость, на единый миг, но Аввакум уже поверил в этого человека – добрая душа.
– С Богом! – сказал Лукавый и первым потянулся за лучшим куском рыбы, за тем, что возле головы.
Свирепый мужик стукнул Лукавого по запястью и жестом пригласил к еде стариков и Аввакума.
– Страсть какой справедливый! – ничуть не обиделся Лукавый. – Ты не гляди, что он сердит, на его месте всякий бы осердился. Ему язык отрезали в Москве. Так-то! Мальчонка рассказывал.
– Куда же вы все идете? – спросил Аввакум.
– А кто куда. Сам я – потеплеет – на московские базары подамся, старички в скиты вязникские идут, а Саввушка со своим молчуном, наоборот, из Вязников. Безъязыкий брата ищет. У того тоже язык отрезали, а он в отместку солдата царского зарезал и убежал. А куда – не сказался. В какой-то неведомой пустыне греха отмаливает.
– Мы теперь в Корелы пойдем, – напомнил Аввакуму мальчик.
– Далекая дорога! – посочувствовал Аввакум.
– Это если каждый день идти – далеко. А мы, где понравится, поживем, а откуда погонят – не задержимся.
– А ты кем братьям доводишься?
– Был никем, а теперь я младший брат.
– Ну какой же ты брат? – удивился Лукавый. – Ты евонный язык, только с ногами.
– Я младший брат.
– Вот и скажи, как твоих братьев зовут. Его как зовут?
– Как зовут – не знаю. Пирожники они.
– А говоришь – брат.
– Брат! – крикнул Саввушка.
– Верно ты говоришь, – сказал Аввакум. – Ваше братство Божьим промыслом скреплено. Ты ведь не от богатства взял часть, а взял часть беды. Ты истинный брат этого несчастного человека.
Бывший пирожник просиял Аввакуму глазами, прижал к груди Саввушку, погладил его по щеке.
– Зовут тебя как, отрок?
– Саввушкой меня зовут.
– Я помолюсь за тебя.
Где-то в городе раздались крики, вопли, бахнула пищаль. Аввакум вскочил на ноги.
– Сиди, – сказал ему Лукавый. – Во Владимире теперь пальба не в удивление. Небось или соляную лавку ограбили, или дворовые какого-нибудь боярина посадских людей бьют.
– Ох эти воеводы да бояре! – запричитали вдруг сидевшие молча старички. – Царь пожалует народ, а они царскую милость себе же в выгоду и обернут.
– Царь земли в посад вернул, – объяснил Лукавый, – а бояре, особенно Мороз, чтоб внакладе не остаться, на соль и подыми цену. А еда без соли – что праздник без вина да без меду.
Подошли в Лукавому трое мальчишек, один платок, расшитый жемчугом, подал, другой тугой мешочек с деньгами, третий медную пуговицу. Первых двух Лукавый за еду посадил, третьему дал пинка.
– Спасибо, – сказал Аввакум, отирая руки о сапоги. – Вкусный был осетр.
– Хорош, ничего не скажешь, – согласились старички. – У купчихи одной ради праздничка позаимствовали.
– Погоди, – пообещал Лукавый, – поминать еще будешь этого осетра. Не имея соли, рыбу ловить все равно что сено в дождь сушить. Вся Россия без рыбы насидится.
– Спасибо! – еще раз сказал Аввакум, поднялся, положил оставшийся от трапезы кусок хлеба да соль в котомку. – Эх, с вами бы Богу в церквах помолиться, поглядеть Русь-матушку.
– Дак чего ж! Пошли.
– Моя стезя другая. – Аввакум помолился на кресты Успенского собора. – Саввушка, а давай-ка с тобой крестами поменяемся нательными.
Саввушка вскочил на ноги, заморгал.
– Я бы поменялся, да крестик мой от матушки.
– От матушки береги. Как зовут матушку? И за нее помолюсь.
– Агриппиной зовут.
– За Агриппину помолюсь, хорошее имя. – Осенил Саввушку крестным знамением и повернулся к Лукавому: – А теперь тебя посовестить хочу. Что же ты, сукин сын, неразумных детей воровству учишь?
Лукавый засмеялся.
– Я думал, поп, ты нашего поля ягода, а коли не нашего, так трусоват.
Лукавый вытащил из голенища нож. Да себе же на беду. Сапог Аввакума вдавил руку татя в землю. В следующий миг, поднятый за шиворот, Лукавый стоял над кручей. Удар сапога в зад – и Лукавый полетел, кувыркаясь и пролетывая, как мешок с сеном.
Не оглядываясь, Аввакум пошел из города, к Марковне да к своим кровиночкам.
На той же неделе окрестил он свою девочку и дал ей имя Агриппина.
3Последняя ночевка перед Москвой пришлась верстах в десяти от Земляного вала. Поднялись чуть свет. Купцы, к которым пристал Аввакум со своим семейством, спешили попасть еще поутру на торг. Аввакум нетерпеливо тянул шею, лошаденка попалась лохматенькая, закрывала обзор, а попу не терпелось углядеть купола Москвы. Серый полог неба скрывал даль, и Аввакум успокаивался, поглядывал на дремлющую Марковну, на спящих детишек своих. Телега на выбоинах покачивалась, поскрипывала. И Аввакум принимался вдруг думать о колымаге жизни, сердце у него екало: последние деньги отдал за проезд. Без единого гроша ехал поп-изгой в стольный град.
Сколько о деньгах ни думай, в кошельке не вырастет. Аввакум задремал, и вдруг холодное небо словно бы пыхнуло светоярым пламенем, как от молнии, да и раскололось:
«Б-о-о-м!»
– Колокола! – закричал Аввакум, разом просыпаясь, сдергивая с головы шапку и забывая обо всем на свете. – Москва звонит!
Обоз остановился. Возницы вылезали из телег, снимали шапки, крестились.
Небо все еще было смурым, но звон, как златопенное море, вздымался над землей, и небеса не могли не отозваться на эту радость человеческую. Небеса порозовели, края облаков обожгло, тотчас загорелись в далекой дали кресты, и купола, и белые стены.
– Москва! – прошептал Аввакум. – Марковна, ты погляди – Москва. Как звонит! Всей земле пробуждение.
Подводы опять качнулись, заскрипели, лошади, почуяв отдых, прибавили шагу.
Отзвонив, отбив истово поклоны, Москва, хорошенько не проснувшись, кинулась жить не тужить. Стати соколиной, а возня под куполами золотыми великими суматошная, воробьиная.
– Родная, – сказал Аввакум Марковне. – Коли ты русский, хоть на Иртыше тебя роди, хоть на Дону или в Тотьме, а все равно здесь она, наша родина.
Базары спросонья поеживались, притоптывали, лотошники, позевав, пробовали голос, воры почесывались, приглядывались, покупатели приценивались. Все пока без страсти, с дремотцой… Эх! Раскати колесо! Пошло, пошло, только спицы засверкали, а вот уж и спиц в колесе не видать. Покатилась пролетка столичной жизни своим чередом.
– Прибыли, – сообщил Марковне Аввакум, заваливая на спину узел с манатками.
Марковна, одной рукой прижимая к груди Агриппину, другой поглаживая по головке Ванечку, раскрыв глаза, глядела на веселое чудо куполов Василия Блаженного.
4– Для светлого праздника у господа и солнышко играет, – говорил Неронов, обходя всех домочадцев и христосуясь.
Холодные губы старичков, ровное тепло детских губ, лукавый жар молодиц.
– Христос воскрес!
– Воистину воскрес!
И у всех глаза добры и виноваты: эх, ведь столько греха взято на душу из-за слова несдержанного, из-за обид мелочных.
Целуясь, искренне обещали себе начать жизнь заново, другую жизнь начать, сей же миг и начать.
