Борис Федоров - Царь Иоанн Грозный
— Где твои клятвы? — сказала она ему. — Верь, что никакое преступление не укроется от небесного Мстителя; не прибегай к новым хитростям скрыть злой умысел; вспомни, что ты был меченосцем, где твоя честь? Прошу тебя, дай мне проводника до Нарвы.
Тонненберг улыбнулся.
— Успокойтесь, княгиня, — отвечал он, — после трудного пути нужен отдых, но отсюда нет выхода; отвечая любви моей, вы будете повелевать замком и его владетелем. В этих старых стенах можно найти княжеское довольство.
— Злодей, ты забываешь, что говоришь с женой князя Курбского, ты можешь держать меня в неволе, даже лишить жизни, но, кроме презрения, ничего не увидишь в глазах моих.
— Я надеюсь. — Сказал он, — что через несколько дней гостья моего замка будет ко мне благосклоннее.
Княгиня бросилась в кресло, ломая руки в отчаянии. Юрий плакал.
— Куда это, матушка, завезли нас? — спросил он. — Эта большая комната с круглыми сводами блестит позолотою, но и образа нет, а на стенах представлены охотники с собаками. Вот, — продолжал он, рассматривая украшения комнаты, — шёлковый занавес, как полог, раскинут над кроватью; наверху пучок пушистых перьев в золотом обруче; вот чёрный шкаф с решетчатыми дверцами; сколько и нем парчи, кружев и бархата! Вот стол с немецким зеркалом и возле него хрустальный ларчик; в нём всё жемчуг.
— Не прикасайся, Юрий, к сокровищам злодея! — сказала княгиня. — Лучше молись, чтоб мы их не видали.
Тут вошла красивая, нарядно одетая эстонка с корзиною столового прибора, а за нею два служителя несли несколько оловянных блюд с яствами; княгиня не хотела касаться до них, но Юрий упрашивал её. Чтоб успокоить его, она согласилась подкрепить свои силы.
Молодая эстонка смотрела на неё с участием, и княгиня задала ей несколько вопросов, на которые Маргарита, однако же, не могла отвечать. Мало понимая русский язык, она краснела и перебирала разноцветные ленты, спускавшиеся с её пёстрой шапочки, обложенной серебряною сеткою, то оправляла свой передник с цветною накладкою, то сбористые рукава, белевшие около полных рук, из-под красивого нагрудника; бисерное ожерелье с корольковыми пронизями дополняло её наряд. Маргарита налила в кубок вина и знаками упрашивала княгиню выпить, но Гликерия отклонила кубок и была рада, когда эстонка ушла.
Ничего утешительного не представлялось в её мыслях; вопросы Юрия, расспрашивавшего об отъезде отца, его страх при малейшем шуме разрывали сердце Гликерии. Ночь привела с собою новые опасения, но сон, овладев изнурёнными силами, на несколько минут возвратил княгине спокойствие.
Шум и крики пробудили её. Они раздавались за стеною, отделявшею этот покой от столовой залы в башне замка, где Тонненберг пировал с приехавшими гостями. Ещё вечером княгиня слышала топот коней и замечала свет на дворе замка, она догадалась о прибытии гостей к Тонненбергу. Буйные крики привели её в ужас; она не могла объяснить себе этого ночного явления, и, приблизившись к стене, слышала песни и хохот. Вдруг раздался страшный стук, зазвенели сосуды и оружие; ей нельзя было ни понять, ни расслышать слов, но она нечаянно приметила в досчатой стене круглую скважину — давний след ружейного выстрела. Наклонясь к ней, она увидела в освещённой зале, за длинным столом, около расставленных чаш и кубков несколько человек в замшевых одеждах, подпоясанных разноцветными шёлковыми шарфами, за которыми сверкали охотничьи ножи и стволы пистолетов; некоторые сидели, другие уже лежали на лавках, постукивая огромными кубками. Брань мешалась с дружескими приветствиями и проклятия с радостными восклицаниями. В багровых лицах разгульных гостей глубоко врезались следы пороков, во взглядах их выражались или дерзость, или жестокость. Многие из них прежде принадлежали к обществу рыцарей, но это собрание более казалось шайкой разбойников.
Имя Курбского нередко слышалось в речи их.
— Мы не думали, — говорил рыжий Юннинген Тонненбергу, — чтоб ты, удалец, так скоро возвратился в свой замок, а нагрянули к тебе для ночлега. Как видишь, приятель, мы не с турнира, а с охоты, и собрались потешиться в лесах за волками и зайцами.
— Не привёз ли какой добычи? — спрашивал Зеттенрейд.
— У него не добыча на уме, — сказал Юннинген. — Он гоняется за красавицами, как собака за зайцами; жаль только, что орден меченосцев распался, а то он всё щеголял бы в рыцарской мантии.
— Рыцарская мантия, — сказал Тонненберг, — у меня была только для наряда; впрочем, я ничего не теряю. Не для чего носить орденского креста, так велю вышить на епанче золотой кубок, который выбираю себе гербом.
— Вот это славно, — сказал Брумгорст, — посвяти и нас в рыцари золотого кубка!
— За чем дело стало? — спросил Юннинген. — Эй, Шенкенберг, сорвиголова, наливай большие кубки для нового посвящения в рыцари.
— Наливай через край, — закричал Тонненберг, — да и сам выпей кубок одним духом; я недаром прозвал тебя Аннибалом.
Слова эти относились к высокому, быстроглазому мальчику с приплюснутым носом и чёрными курчавыми волосами. С необыкновенною силою приподнял он большой кувшин вина, с необыкновенным проворством обежал вкруг стола, и в одну минуту все кубки были налиты; в доказательство своей ловкости он с усмешкой опрокинул кувшин и выпил одним глотком остатки; глаза его запрыгали от радости.
— Молодец! — сказал Юннинген. — Славно пьёт.
— И промаха в стычке не даст, — сказал Тонненберг. — Это не мальчишка, а чертёнок; пуля его всегда сыщет место; ему всё равно, стрелять ли в зайца или в охотника.
— Я не знаю, чего в нём больше, — сказал Юннинген, — силы или лукавства. Скажи, сорвиголова, чем ты берёшь?
— Чем? — пробормотал Шенкенберг, оскаля зубы. — Всё, что силой возьмёшь, — твоё; где не станет силы, там возьмёшь хитростью.
— А не боишься петли? — спросил Ландфорс.
— Без череды и в петлю не попадёшь; маленький плут, как муха в паутине, завязнет, большой — проскользнёт.
— Разбойник! — сказал Юннинген. — А на вид пигалица.
— Что за пигалица? Не шути с ним. Он Шенкенберг, даровая гора, — сказал Зигтфрид.
— Что за прозвище? Скажи, сорванец, кто тебе дал его? — спросил Юннинген.
— Так прозвали меня после дяди Плумфа, — забормотал Шенкенберг скороговоркой. — Он был проволочник и тянул вино, как проволоку. Жили мы в трёх милях от чёртовой пасти, одной пещеры; все обегали этой воронки; а смельчак дядя побился об заклад, что перед закатом солнца пойдёт со мною ночевать к пещере; мне тогда было десять лет. Сказал и пошёл. Уж то-то была дорожка! Мы вязли в песке, а вдоль пути чернела река в глубине песчаного желоба. Дядя шептался с флягою, а я похлёстывал галок. Луна торчала фонарём на небе, но скоро ветер взбесился и погнал облака, как зайцев; дяде казалось, что луна качалась от ветра, а сам он качался от вина; около леса мы повернули к горе, тут камни и сосны перетолкались, как гости после пира. Воздушные трубы ревели в утёсах горы, и скоро мы очутились перед чёртовой пастью. Из глубокой впадины слышались свист, вой и грохот, а сосны перед пещерой светились искрами. Мы отыскали ощупью мшистый камень и присели на нём. «Спи себе, — сказал дядя, — бояться нечего, чёрт мне кум»! Правду сказать, после таких слов немного страшно было, однако я прилёг возле дяди. Вдруг мерещится мне страшилище, чёрное, косматое, вышиною с добрую сосну; оно смотрело на меня, похлопывая огненными глазами, и показало мне гору серебряную, — «Здравствуй, кумов племянник! — зарычало оно. — Я подарю тебе эту гору, но прежде добудь сто котомок ста пулями». Тут скала грохнула, камни полетели на камни, я вскочил, хотел будить дядю, но дядя пропал!.. На другой день я нашёл его; он лежал на песке, опрокинувшись головою в реку, возле него валялись пёстрая фляга и рогатина, с которой он ходил на волков. Загулял он у кума! Видя это, пошёл я бродить по свету, добывать котомки, и забрёл в Верьель. С тех пор меня прозвали даровою горою.
— Ну, Тонненберг, — сказал Юннинген, — нашёл ты по себе молодца; только ему ещё долго у тебя учиться, сам чёрт не узнает, как ты посетишь праведника.
— Да! Могу похвалиться, — сказал Тонненберг, — мне верил Адашев, и сам Курбский поверил мне ненаглядную жену свою.
— Да как же сумел ты вползти к ним в душу? — спросил Ландфорс.
— Эх, простаки! — отвечал Тонненберг. — Умейте скрывать себя и угождать людям и будете повелевать ими.
— Так ты не всё брал силою, а подчас и хитростью! — воскликнул краснолицый, широкоплечий Брумгорст.
— Что твоя сила! — сказал Тонненберг. — Хитрость — вот та золотая цепь, которою легко притянуть все сокровища Ливонии.
— Не говори о Ливонии, — сказал, покачиваясь, Ландфорс, — ты её продавал московским воеводам; у тебя нет ни совести, ни отечества.
