Сергей Заплавный - Мужайтесь и вооружайтесь!
— Не мной сказано: последние будут первыми! Так оно и вышло. Жаль только, что первее первых на свете не бывает…
Михалка с Микешей без труда общий язык нашли. Всего за один день они не только спелись, но и старые песни на новый лад переиначивать стали, да так, что заслушаешься.
Из-за леса, леса синего,
Из-за рек лукоморских с озерьями,
Изо славного города из Тоболеского
Путь-дорога к Москве нарождается.
Через лешие места она торена.
Потом насквозь, как рубаха, пропитана.
Лютым холодом она проморожена.
Ярым солнышком она разукрашена.
Высота ли, высота поднебесная.
Красота ли, красота придорожная.
Широко раздолье по всей земле.
Не насмотришься им, не надышишься…
Заслышав ту песню, завидев ермакову хоругвь, встречные обозники спешат посторониться, а угнездившиеся на новых землях крестьяне-переведенцы снимают шапки и почтительно смотрят вослед, пытаясь угадать, что это за воинство такое и куда оно путь держит. Сходятся на том, что кроме бусурман [47] сибирских есть бусурмане московские и заморские. На них тоже, видать, укорот приспел.
Встретить дружину Тыркова у Тюмени, напоить-накормить с дороги, разместить на ночлег у Ямской слободы под раскидными пологами первый тюменский воевода Матвей Годунов перепоручил своему напарнику, второму тюменскому воеводе Федору Боборыкину. Ему же велел Тыркова к себе в хоромы на вечернюю трапезу звать. Но Тырков отказался: негоже-де мне от своих людей отлучаться да и недосуг — ночь коротка, перекушу наспех да спать лягу, уж не обессудь…
А про себя при этом подумал: «Раньше ты меня, боярин, у порога стоймя держал, худородство мое всяко подчеркивал. Ну так и не взыщи. Притомился я нынче, чтобы с тобою праздное застолье разделять. Спасибо и на том, что встретить распорядился. Коли так дело в Туринске и Верхотурье пойдет, дней за двенадцать Сибирь проскочим».
Но вышло, за тринадцать. Первая задержка на реке Узнице вышла. Это приток Туры. Здесь переправу размыло, пришлось подходящий брод искать. А там один из возов на камнях опрокинулся. Конь биться стал да и перешиб копытом спину зазевавшемуся дружиннику. Едва живого доставили его в Туринскую слободу. Хорошо, там знахарь оказался. Оставил он пострадавшего у себя за щедрое вознаграждение, обещал выходить к тому времени, когда дружина назад возвращаться будет.
А в Туринском остроге пожар случился. И произошло это не раньше и не позже того вечернего часа, когда головная часть дружины, проследовав через Ямскую слободу мимо Спасской церкви, на мост через речку Лахомку вступила. За нею на горе высилась сама крепость. И вдруг над той ее частью, что обращена к Туре, в клубах черного дыма вскинулось розовое пламя.
Не успел Тырков распоряжение походникам дать, как из строя под началом быстроумного Афанасия Александрова, сына Черкасова, вынеслась шестерка конных ермачат. Вслед им Тырков отправил десяток конных казаков Стехи Устюжанина.
Уже в стенах острога они поняли, что горят амбары, поставленные на береговом уступе, и, вооружившись невесть откуда взявшимися крючьями и пехлами, вместе с туринцами стали разваливать и скидывать вниз стреляющие огнем бревна. Бревна сшибались, переворачивались в воздухе, отскакивали от выступов крутого склона и, шипя, падали в темные воды Туры. Со стороны посмотреть, захватывающее зрелище: будто кто-то невидимый в сумерках жрение языческое сотворяет. Тут и не захочешь, а вспомнишь, что прежде на этой горе находилось остяцкое городище Епанчин. По нему и теперь Туринский острог нередко Епанчином называют.
Пришлось на отдых дружине остаток ночи и утренние часы дать.
Невелик Туринский острог, вдвое меньше и малолюдней Тюмени, однако, получив грамоту из Тобольска, Иван Годунов успел пять ратников в ополчение выкликнуть и полтора воза добровольных вкладов собрать — столько же, сколько выставил Матвей Годунов. Днем, провожая дружину Тыркова, туринский воевода, будто ненароком, обронил:
— От хвастливой курицы да худые яйца…
Тырков понял, о ком речь — ну, конечно, о Матвее Годунове, однако промолчал, зная, куда разговоры на эту тему могут завести.
— Была бы у меня под рукой Тюмень, разве б я столько дал? — не унимался туринский воевода. — Да ты сам сравни, Василей Фомич.
— Уже сравнил, Иван Никитич, можешь не сомневаться. Лично о тебе у меня мнение самое похвальное. О других говорить не будем. На святом деле грешно считаться. Лучше давай вспомним былое. Как-никак, а служишь ты в том самом месте, где у Ермака первая стычка с сибирцами вышла. Я тут в уме прикинул, когда это сталось, и вышло у меня ровно тридцать лет тому. Вроде бы много, а будто вчера.
— Да-а-а, — неопределенно протянул туринский воевода. — Вчера — не сегодня. Что было, то прошло. Всего не упомнишь, Василей Фомич, да и не к чему вроде.
— Кому как, — не согласился с ним Тырков. — Ты человек московский. А московские люди, заметил я, беглым взглядом вокруг привыкли смотреть. Отслужат свое и поминай как звали. Зачем им знать о каком-то Ермаке или еще о чем-то бывшем и далеком? Но мы-то здесь остаемся, Иван Никитич. Здесь! А если едем куда, непременно возвращаемся. Так что прощай и помни: без Ермака ни Туринска, ни тебя самого здесь бы не было.
Будто подслушав их разговор, Микеша Вестимов завел песню, которую любили певать в своем кругу казаки старой ермаковской сотни. К нему тотчас подстроился Михалка Смывалов. Слов он явно не знал, но иные из них подхватывал по догадке:
Как по белым по рекам подымалися
Удальцы-молодцы ермаковские
На Земной на Пояс по большой воде
На резвЫх на лодках на коломенках.
На ту сторону они перехаживали.
С-под небес на Сибирь они поглядывали.
— Ну-ка где там засел Змей Горынович,
Старый хан Кучум, что Сибирь пленил?..
С этой песней и продолжила путь дружина Василия Тыркова. С каждым шагом песня крепла, становилась шире, многозвучней:
Как по черным по рекам спускалися
На резвых на лодках на коломенках
Удальцы-молодцы ермаковские,
Чтоб Сибирь опять к Москве прилепить.
Не успел тут змей-Кучум и глазом сморгнуть,
Как они на него все насыпались,
Отрубили ему враз-то буйну голову,
А другие от них он едва унес…
Кто через Камень в Сибирь хаживал, тот знает, что белыми реками здешние жители называют те из них, которые на его западных склонах зарождаются и несут свои воды в Московскую Русь, а черными — восточные, текущие в Русь Сибирскую. В пору большой воды белые реки чуть не до истоков глубокими становятся, судоходными. Перебираясь с одной на другую, можно до поднебесных вершин добраться и, сделав там пешую переволоку, по черным рекам спуститься в чащобы лукоморские. Вот большой атаман Ермак Тимофеевич со своей дружиной и совершил стремительный бросок за Камень. Воспользовавшись временем осенних дождей, он сначала вверх по белой реке Чусовой и ее притоку Серебрянке поднялся, затем посуху переволок струги к Жаровле, а дальше по черным рекам Баранче, Тагилу и Туре домчал до Тобола. Он знал, что еще весной Кучум-хан отправил старшего сына Алея грабить Чусовские городки в пермских землях и дал ему для этого лучшую часть своего войска — закаленных в боевых походах уланов, а при себе оставил лишь вспомогательные отряды юртовских татар и остяков. С Тобола Ермак повернул струги на Иртыш, где находилась главная крепость Сибирского ханства, Искер, и там, у мыса Потчеваш, обратил его защитников в бегство. Однако уже на четвертый день после этого сражения сибирцы стали возвращаться в свои жилища и вести с Ермаком переговоры о том, как им вернуться за спину Москвы.
Обо всем этом, но по-былинному кратко и рассказывала песня о сибирском взятии, с которой дружина Василия Тыркова выступила из Туринска. А ермакова хоругвь, плывущая впереди, напоминала о том, что Искер был взят не когда-нибудь, а 26 октября 7091 [48] года — на день памяти святого Дмитрия Солунского.
Словно продолжая эту песню, на переходе до Верхотурья родилась другая — о нынешнем сибирском ополчении:
Как у нас-то было на святой Руси.
На святой Руси Смута сделалась.
Смута смутная, подколодная.
Лжецари на Москву литву навели.
Про беду про ту всей Земле слыхать.
Сам собою и припев к ней сложился:
Издалеча-далеча, из Тоболеска,
Из сибирской и-ех из украины!
Под такой припев и шаг бодрей становится, и дорога ровней, и небо выше.
Вострубила труба тут серебряна:
«Что, ребятушки, призадумались,
Призадумались, прикручинились?
Не пора ли взашей нам чуженинов гнать,
Под крыло идти к князь-Пожарскому?»
Дождавшись, когда их черед настанет, походники с чувством подхватывают:
