Михаил Каратеев - Карач-Мурза
Ко времени татарского нашествия бродники уже представляли собой крупную организованную силу, имеющую выборного вождя и прочно завладевшую обширной территорией, что дало основание некоторым историкам той эпохи говорить о них как об отдельном полукочевом народе, наравне с печенегами, половцами и другими .( См., напр., «Историю» византийского писателя Никиты Акомината или переписку венгерского короля Бэлы IV с папой Иннокентием IV )
В исторической битве на реке Калке – первом столкновении русских с татарами – бродники, во главе со своим атаманом Плоскыней, заклеймили себя низким предательством: Добровольно поцеловав крест русскому князю Мстиславу Удалому и обещав ему свою помощь, они вместо того показали татарам скрытые подходы к русскому стану и сражались на их стороне.
После этого случая в летописях мы больше не находили упоминаний о бродниках как о народе, или, точнее – как о независимой воинствующей общине. Очевидно, частью они растворились в татарской Орде, частью были ею истреблены. Но тропы, исстари протоптанные из Руси в приднепровские степи, конечно, не заросли травой: в поисках воли много веков еще тянулся по ним с севера беглый и отчаявшийся люд, которому нечего было терять на родине.
***
– И долго ты пробыл в бродниках? – спросил Карач-мурза, не столько из любопытства, сколько из желания отвлечь беднягу от тяжких воспоминаний, которые, видимо, им всецело овладели.
– Без малого десять годов,– не сразу ответил Макар и вновь погрузился в молчание.
– Ну и как тебе в те годы жилось?
– Эх, боярин, и вспоминать неохота! Ну, да уж раз начал, – доскажу все, приму за грехи мои одною мукою больше… Как жил, спрашиваешь? Паскудно жил, одно слово. Попавши в волчью стаю, по-овечьи жить не будешь! К тому еще и горе мое лютое оледенило мне сердце,– был я в ту пору и впрямь хуже всякого волка. Многим литовским панам в те годы отлились мои слезы кровью. Но пуще всего искал я тогда сотника, что вел из Брянска погон и продал наших баб татарам. И, на беду, сыскал.
Помню, как ночью наша ватага окружила его хутор на Подолыцине. Враз перевязали сонную дворню, а господ прям с теплых постелей выволокли на двор… Дом ограбили и попалили с четырех концов, а сотника,– был он, кажись, ляхов,– посредь грядки с цветами посадили на кол, лицом к дому, и видел он оттеда, как потешались ребята над его женой, а после, раскачавши, кинули ее в огонь. А за нею и всех домочадцев… И вот, слышь, бегит до меня мальчонка годе четырех – сынок того пана – и ручонки тянет, а у самого в глазах семь смертей… И разом вспомнил я своего Мишаку, – вот тако же, думаю, когда избу мою жгли, он к им, свои ручки тянул, а они его… Зажмурился я и пнул того хлопчика ногою в пламя…
Голос рассказчика перехватило, Карач-мурза искоса поглядел на него: Макар был бледен, как труп, губы его тряслись, а может, читали молитву.
– Так вот,– продолжал он, справившись со своим волнением,– с той поры и нет мне покою. Веришь, руки и ноги с радостью дал бы себе отсечь, еще бы и глаза на придачу выколол, чтобы возможно было тому младенцу невинному жизнь воротить! С того дня я боле не злодействовал, а бродил по степу один, как Каин, потеряв счет дням и годам. Все слышалось мне, как закричал он тогда, ровно заяц… И всякую ночь ложился словно на плаху, – наперед уже знал, что мне во снах привидится. В конце порешил идти в монастырь, свой великий грех замаливать. Пришел я тогда прямо в Москву и покаялся во всем самому святителю. Выслушал он меня и говорит: «Страшен твой грех, Макар, но властью, от Бога мне данной, я его тебе отпущаю, ибо вижу: не злодей ты в сердце своем, а заблудшая и замученная душа. Но пострига тебе ноне не дам,– наложу пять годов епитимьи. Ты супротив людей грешил, вот и послужи сперва людям, а там уж и Богу послужишь. А что делать,– я тебе стану указывать».
– Ну, вот, с той поры и живу я в молитвах и в послушании при Чудовой обители, исполняя все, что велит святитель, и чая удостоиться иноческого сана. И тоска меня уже не столь тяжко гнетет, как прежде,– закончил Макар с видимым облегчением.
– Стало быть, со мною тебя послал митрополит тоже в наказание?– спросил через некоторое время Карач-мурза, которому не вполне понятно было – что такое епитимья.
– Что ты, боярин! – воскликнул Макар.– Какое же тут наказание? В службу послал, и тому я поистине рад, ибо вижу, что верит мне владыка и знает, что скорее смерть приму, нежели волю его порушу. А наказал он мне служить тебе верно, яко бы ему самому служил, и оставаться с тобою, доколе ты сам тоже схочешь.
Впрочем, тут Макар сказал не все. Отправляя его с Карач-мурзой и дав общие наставления, митрополит Алексей добавил:
– Тебе верю, Макарий, и говорю: ханский посол, коего надлежит тебе звать боярином либо Иваном Васильевичем, на деле не татарин и не боярин. Кто он,– знать тебе покуда незачем, но помни одно: Руси он надобен. К тому же претерпел и он безвинно от людской неправды,– служа ему, скорее свой грех искупишь, а коли случится за него смерть принять,– чистым войдешь в царство Божье. Вот, возьми эту грамотку, спрячь на себе и береги ее крепко. Путь ваш будет отсюда в Карачев, а после в Звенигород,– есть там у Ивана Васильевича вороги, и они сильны. Всякое может случиться. Так вот, ежели его узнают и схватят,– тотчас отдашь эту грамотку князю Карачевскому либо Звенигородскому. Исполни все в точности, и на том даю тебе свое благословение.
Глава 23
За разговорами время текло незаметно, и путники быстро продвигались вперед. По мере удаления от Москвы сел и деревень им встречалось все меньше; лес, вначале далеко оттесненный возделанными полями и нивами солнечно-янтарной ржи, все ближе подступал к дороге и наконец стиснул ее двумя мощными стенами, ощерившимися темно-зеленой хвоей.
Идущие и едущие навстречу люди стали теперь редки; ниоткуда не долетали уже ни стук топора, ни звон церковного колокола, ни лай собак; природа, как бы осознав свою непобедимую силу, спокойно дремала в первобытной тишине, нарушаемой лишь веселым посвистываньем белок, радующихся солнцу и в блаженном озорстве переметывающихся с дерева на дерево. А вот впереди, прядая обвисшими от летнего зноя ушами и морща горбатый нос, ленивой трусцой перебежала дорогу лосиха, и, видимо почуяв людей, сейчас же метнулся за нею замешкавшийся лосенок.
Карач– мурза был непривычен к лесу. С безотчетно нарастающим в груди чувством приятной, волнующей приподнятости он пытливо озирался по сторонам, примечая все и стараясь проникнуть разумом в тайны лесной жизни. Ему с трудом верилось, что всего лишь несколько часов назад он покинул Москву.
К полудню зеленые стены, окаймлявшие дорогу, снова раздвинулись, и всадники спустились в неглубокую долину реки Пахры. Проехав еще несколько верст вдоль крутого, глинистого берега и миновав два-три невысоких кургана, они увидели перед собою большое село Подол, где решено было подкрепиться и дать роздых коням.
Это село, не теснясь раскинувшееся на просторе, немного в стороне от реки, насчитывало дворов тридцать, что было в ту пору редкостью. В обе стороны от него, по долине, земля была возделана и пестрела золотистыми полосами овса и ржи, кое-где перемежающимися темно-зелеными полями конопли и белесоватыми – гречихи. Внизу, на свежезеленой пойме, паслось стадо коров; у самой реки горел костер, с подвешенным на треноге черным от копоти казанком, а на отмели два подростка-пастуха, сбросив порты и узлами завязав на животах полы длинных рубашек, заводили бредень.
*Нынешний Подольск, районный город Московской области.
** Обычные села того времени насчитывали 10-15 дворов.
И добротные избы, и густо колосящиеся нивы, и красивая бревенчатая церковь, стоящая на площади, посреди села, указывали на то, что народ сел здесь крепко и живет спокойно, в достатке.
Отыскав постоялый двор, по обычаю времени отмеченный конским черепом, вздетым на шест,– путники поручили лошадей заботам хозяина, а малое время спустя уже и сами сидели в тени густой черемухи, за выскобленным добела липовым столом, на котором, среди толсто нарезанных ломтей ржаного хлеба, стояли объемистая крынка молока и миска с печеными яйцами; несколько сырых луковиц да берестяной коробок с солью дополняли это убранство. Окинув эти скромные яства неодобрительным взглядом, Ильяс развязал принесенную с собою торбу и, вытащив оттуда жареный бараний окорок, завернутый в лист лопуха, тоже водрузил его на стол.
– Эка велико ваше село,– заметил Макар, обращаясь к хозяину двора, подошедшему в этот миг со жбаном холодного квасу.– С чего бы это оно столь разрослось?
– Дело известное,– ответил хозяин, кряжистый рыжебородый мужик лет сорока.– Али не знаешь, что все эти угодья князем покойным Иваном Даниловичем отписаны московскому Данилову монастырю, выстроенному его праведным родителем? Допрежь того на Подоле нашем было, кажись, дворов семь. Ну, а с той поры народ сюды, знамо дело, и потек.
