Театр тающих теней. Под знаком волка - Афанасьева Елена

И засыпает, подсунув под нос ему свои почти детские ножки, успевшие огрубеть от хождения босиком и плохой обуви.

Почему вдруг она вчера велела ему мешок собирать? Именно в тот вечер, когда нагрянули легавые?

«Навела, паскуда!» — кричал Лёнька Серый.

И про облаву на малине фраера Фартового говорила. Что там фальшивые деньги искали. И про «другие деньги» знала, он же сам в первый раз велел Серому ей «другими деньгами» заплатить. Смекнула, и на малину Серого легавых навела?

Но спать хочется больше, чем думать об опасности, исходящей от сунувшей ему под нос свои ноги Маруськи. Так что Савва мысленно повторяет: «Утро вечера мудренее», — и вслед за девчонкой засыпает.

Маруська, и правда, оказывается «девка-огонь».

Савве приходится признать, что мыслительный процесс у нее устроен своеобразно, но на достаточно высоком уровне, особенно если учесть отсутствие приличного образования.

— Три класса церковно-приходской школы кончила! — обижается Маруська на его замечание. — Читать-писать могу! Ишо и брата Игната учила, его как все революции случились, в школу уже не пущали.

Маруська в два счета доказывает, что малину Серого не сдавала.

— До дому мешок твой тяжелый допёрла и на другой промысел подалась. От тебя ж, Благородь, я вчерась ни дела, ни деньги не дождалась, отрабатывать простой было надобно.

Строго велит разложить всё имеющееся в мешке и пересчитать.

Пересчет показывает: в наличии оставшиеся на дне от переносок Серого пять пачек фальшивых денег, которые уже под подозрением, так что применять их нужно крайне осторожно. Плюс сто пятьдесят рублей «других денег», но Маруська тут же сетует, что «фляция проклятущая, и што ш теперь на те стопьсят купишь».

Кроме того, в мешке находятся чистые, хоть и несколько помятые бланки удостоверений деникинских властей как на русском языке, так и на французском — для выезда. А почерк здешнего архивариуса, выписывающего документы, Савва уже запомнил и подделать может легко.

Осталось решить, на какое имя выписывать себе удостоверение. И решить это намного сложнее, чем почерком архивариуса написать.

Маруська снова удивляет Савву природной логикой, умением выстраивать и анализировать варианты и выбирать наиболее оптимальные решения. Родись девчонка не в пору войн и революций в глухом селе, а в спокойное время в неком университетском городе, Софья Ковалевская, Складовская-Кюри или ученица Юнга и Фрейда Сабина Шпильрейн из нее бы, точно, получились.

— Фальшак ховаем, лохам сбавлять, кады не рискованно, будем. Как там гришь, «другие деньги» — экономим! Бланки для документов тоже ховаем — мала ли чё! А с бабочками и рисуночками своими, Благородь, думай сам, по мне так тяжесть одна, едва твой мешок до дому доперла.

При строгой логике ума художественное восприятие мира крестьянской девчонке не свойственно, делает вывод Савва — картину с кровавым солнцем своих губ Маруська не оценила:

— Тю! Тоже мне патрет! На набережной по теплу, но не в жарюку художники рисуют — то и взаправду рисуют, как на фотографикческой карточке, одно к одному. А туточки я губы о бумажку утерла, и на тебе — рысунок, гришь!

Объяснить девушке, что так, как рисуют на набережной, «один к одному», большого таланта и творческой свободы не требуется, не получается. Несколько классов художественной школы, и много кто так может рисовать, а найти свой, ни на кого не похожий стиль — это в искусстве главное.

Маруська кривит свой, к счастью, не накрашенный ротик.

— Меня, Благородь, лучше как на карточке рысуй, ежели желанье не пройдеть!

И что подразумевает под «желаньем», поди пойми! Савва аналитически раскладывает фразу по полочкам и больше склоняется к тому, что девушка имеет в виду желание рисовать, а не иное желание, которое реализовать пока не удается.

Проверить на практике то, что он собирался проверить, когда вдруг начал кровавое солнце губ рисовать, а после легавые нагрянули и пришлось через окно «тикать», возможности нет.

Во-первых, теснота и скученность полуподвальной жизни. Хоть и спят они на одной отоманке валетом, но в той же комнатенке, возвращаясь с промысла, спит Маруськина тетка Валентина — Савве так странно думать, что с этой почти пожилой, без малого двадцатипятилетней женщиной он — исключительно из естественно-научного интереса — совокуплялся. А за тонкой стенкой почтенная Дора Абрамовна.

Во-вторых, Маруська для него теперь не «краля», и он не клиент. А кто?

Кто он теперь для Маруськи?

И кто она для него?

Отчего спит с ним на одной узкой оттоманке и не прогоняет? Другая бы сказала: «Вот бог, а вот порог, деньгу твою спасла, и шуруй отсель», так учит ее вернувшаяся с промысла тетка Валька, что «он тебе теперяча не хозяин, какой с него прок». Но Маруська его не гонит. Напротив, своим удивительно логическим умом планы на жизнь выстраивает — его и свою.

— Ты, Благородь, ежели рисовать как на картинках, а не как на мазне твоей могешь, то, как потеплеет, на набережной стоять надобно, там заказы сами в руки идут. Деньгу поднакопишь, и ателье свое, — Маруська смешно произносит «ателье» с мягкой «е» вместо привычного на слух «э», — откроешь!

Свою прекрасную светлую жизнь девушка видит в той же парадигме.

— Деньгу на промысле покоплю и тожна ателье открою. Только по моде модной. С меня модиска, знашь, какая выйдеть! На селе всей родне выкройки на одежу с бумаги вырезала. Глаз — алмаз. Ничего не меряю, а шьется все тютелька в тютельку, а Анка-Таракан своим сатиметром мерит-мерит, в жульнары модные в Ялте аж нак за два рубля купленные заглядает, и всё одно криво выходит. Вот я и платтю сама себе сшила. И Вальке сшила. И Доре Абрамовне кохту…

Показывает на сделанные своим трудом вещи Маруська, и Савва снова удивляется. Вещицы из пошлой дешевой ткани «под атлас», но крой оригинальный. Платье удачно маскирует Маруськину излишнюю худобу, а кофта — излишнюю дородность Доры Абрамовны. Немного художественного вкуса и насмотренности на хорошие вещи добавить, и из Маруськи модистка получится вполне! Разве что материальную основу такого бизнеса нужно закладывать иначе.

— Почто это и́наче, — ударение падает на первый слог. — Тетка Валька меня в Севастополь той осенью без гроша взяла, а тепереча, и полугода не прошло, какой-никакой запасец у меня припрятан. И всё пощитано. Ишо годок-другой на промысле отстою, а для начала на ателье хватит. Пока на швейную машинку да на ткани подкоплю, ночами на промысле стоять буду, а днями на продажу шить начну. Опять-таки, деньга в копилочку.

Савва, тяжело вздыхая, начинает лекцию по политической экономии капитализма и ее трансформации в кризисные внесистемные времена. Пробует пояснить девчонке, что вся ее логика хороша для устойчивых времен. А при постоянной смене власти и режима нелогично рассчитывать, что накопленные деникинские купюры станут основой будущего благосостояния.

— Придут завтра красные, и «деникинки» твои превратятся в пыль.

Валька, сидящая напротив на своей койке, во время лекции по политэкономии зевает-зевает, да роняет голову — заснула. А Маруська внимательно слушает. Вопросы задает. И выводы делает.

— Э-э! Так дело не пойдеть! Даром я, чо ль, корячусь! Работа, конечно, не пыльная, но под старыми пердунами ноги задаром раздвигать не намерена.

И придвигается вплотную к Савве, признав его умственное превосходство.

— Так делать-та чо?

Если бы Савва знал, «чо» делать, давно бы начал делать. Или не начал. Он же теоретик, а реализация теоретических идей, вовремя или не вовремя родившихся в его голове, не его сильная сторона. И это он тоже знает. Реализацией его идей и планов должен заниматься кто-то другой. Решительный и трезвомыслящий. Без научных и художественных заморочек. Но ознакомить окружающих с теорией он всегда готов.

Савва заканчивает лекцию краткими выводами, что бумажные ассигнации в нестабильное время при войнах, революциях и частой смене власти — инвестиции до крайности ненадежные, и что пока эти бумажные деньги еще что-то стоят, их нужно как можно скорее обменять на менее стремительно обесценивающиеся ценности.