Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2
Кроме оливок, подали нам капустный суп с солониной, который так вкусно готовила служанка на Америги; ели мы ветчины — мэтр Бернар не пожалел никаких запасов для радостного дня, и огромную яичницу, и вареный сыр, и только что испеченный хлеб, сказочно вкусный, лучше любого пирога. Меня очень удивляло, что такие богатые люди, как семья консула, пекут хлеб сами, в своем доме, в печи, и этим занятием не брезгует даже хозяйка, более того — не доверяет его никому из слуг. Однако я уже привыкал, что тут на юге все иначе, чем у нас в Шампани, где хлеб покупают в городских или деревенских пекарнях, или же вилланы привозят его сеньорам в замок из деревни. Я вспомнил, как удивлялся мэтр Бернар, узнав, что у нас пашут на конях (я как-то высказался про неказистого конька — «На такого верхом садиться зазорно, на нем разве что пахать, и то не выдюжит»). Оказывается, здесь пахали только на быках, а лошадей на эту работу и помыслить не могли отдавать; вот и еще разница между Лангедоком и землей короля Франции! Опять же, здесь все едят оливки и нахваливают, а в Шампани, я был уверен, никто бы их и в рот не взял. Я зато налегал на сыр и жареные яйца, которые были сказочно хороши. И на вино, конечно.
Мы выкушали первый большой кувшин, и мэтр Бернар, по просьбе рыцаря Арнаута, рассказал новости из капитула — говорят, что граф Раймон сразу после начала этой осады снова отлучен, и отгадайте, люди добрые, за что именно? Никогда не догадаетесь! За сопротивление крестоносцам! Пожалуй, он должен был раскрыть перед ними ворота, поднести ему Тулузу на золотом блюде, пустить варваров в дома своих людей, отдать им все наше достояние на грабеж, наших жен и дочерей в наложницы, и сами наши жизни — как в Лаворе… Мало им того, что до конца света не забудет мир казни Лаворские!
— Лучше бы я умерла, — вставила возмущенная Айма. — Лучше умереть, чем лечь с франком! Мало того, что душу погубишь, так еще и ужас как противно!
Вся женская часть присутствовавших горячо согласилась. Последовало краткое бурное обсуждение темы, сколь скверный франки народ — почти как язычники, грубые галлы, лучше уж женщине соединяться с быком, чем с такой противной тварью, а собственные их женщины похожи на толстых белесых коров, и ровно таких мужчин они и достойны (я мог бы многое возразить на такое утверждение, но эн Бернар опередил меня, напомнив почтенной публике, что матушка нашего доброго графа была принцесса французская, дама изысканная и куртуазная, так что лучше бы глупцам придержать свои языки.) Что же, снова заговорили о новостях. Граф Раймон опять отлучен — несмотря на все страдания, которые вынес, чтобы добиться снятия предыдущего отлучения! Безо всякой чести, безо всякого права так поступили с ним — и ясное дело, что виновником всему епископ Фулькон. Бароны Франции, люди не дураки, советовали Монфору оставить бесчестную войну, благо ясно видно — неугодна она Господу; а лучше бы примириться ему, раз уж он заделался новым виконтом Каркассонским, с графом Тулузы, и жить бы с ним как с добрым соседом… Но нет, эта змея Фулькон — так они называли ненавидимого епископа — эта змея, епископ дьявольский, отравил всех своей ядовитой речью, грозя проклятьями и адской мукой тому, кто пошлет посольство о мире. Ну как, достойный слуга Христов, не так ли? Достойный апостол мира и добра?
Даже католический гость, вигуэр Матфре, топорщил бороду и кивал в знак согласия. Скверный человек — епископ тулузский. Весьма скверный человек, дурной пастырь, вроде описанных в Книге Апокалипсиса.
Не рассказать ли вам лучше, гости, историю об основании Монтобана? — предложил мэтр Бернар, устав пережевывать одни и те же сплетни. Рассказать, рассказать, закивали все: хороший рассказчик был мэтр Бернар, а теперь, когда все сыты и в меру пьяны, самое лучшее — это слушать истории. Правда, историю эту все знали — кроме разве что меня; но все равно согласились с удовольствием. «Так вот, сеньоры, слушайте, как было дело: жил при дворе Карла Великого рыцарь Ренаут, сын Аймона, и было у него три брата, а также великий конь Байярд, говоривший человеческим голосом и в битве стоивший десятерых рыцарей. И вот позавидовал чудесному окситанскому коню племянник короля Карла, по имени Бертоле, и захотел его присвоить…»
Тут-то нам в дверь и постучали. Вернее, не в дверь — гость уже был в доме и стоял на пороге кухни — постучали в кухонный косяк, довольно настойчиво, обращая на себя внимание. Пожаловал к нам гость, при виде которого мэтр Бернар встал навстречу — а за ним тут же поднялись все женщины, рыцарь Арнаут, Жак и Аймерик. Один вигуэр Матфре остался сидеть, однако выглядел он при этом крайне неуверенно.
Пришел к нам длинный человек в двух — по такой-то жаре — черных одеждах одна на другую, подпоясанный веревкою, и еще одна веревка — тонкая, но такая же пеньковая — свисала у него на шее вместо ожерелья, будто он удавиться собрался. Я сразу догадался, кто таков к нам пожаловал, и поспешно сел обратно — хотя было вскочил за компанию с остальными. Еретический священник, или, может, диакон — ихний «еретик совершенный», hereticus perfectus. Так их епископальные суды называют в протоколах, а они смеются и шутят по этому поводу — вот, мол, мы перфектусы, сами признаются, что мы совершеннее их!
Здравствуйте, дети, вот на огонек пожаловал, сказал черный человек, скидывая с головы капюшон. — Дочь моя Айма упреждала, что ввечеру вы будете рады меня принять и послушать слово Божие; но вечером мне недосуг, прошу всех пожаловать на службу в башню консула Морана, а вот с утра решил заглянуть.
Была у него — у гостя, а не у капюшона, конечно — небольшая седоватая борода, прямые волосы без намека на тонзуру, свисавшие по обеим сторонам худого лица. Я с интересом смотрел — как бы то ни было, я впервые видел катарского еретика живьем и вблизи. Конечно, некую робость и чувство сродни гадливости я побороть не мог — но в окружении столь многих поклонников ереси легко было затеряться. Мне приходилось слышать в крестоносном лагере, на проповедях, что у еретиков бывают такие ловкие говорильщики, кого хочешь заболтают и обратят в свою веру, если только дашь себе волю расслабиться и перестанешь молиться. Однако протест, всегда возникавший у меня в сердце, когда речь шла о непреодолимых вещах, ни на миг не покидал меня: а ну-ка, попробуй, невольно думалось мне, попробуй заболтать меня, посмотрим, какой ты искусник проповедовать!
Метр Бернар меня удивил — гордый член капитула, который преклоняет оба колена, да еще и кланяется до самой земли, касаясь пола умным лбом — это не каждодневное зрелище!
Благословите нас, добрый христианин, благословите, отче, сказал мэтр Бернар, и я в ужасе осознал, что все до единого домочадцы и гости, кроме одного только вигуэра, тоже становятся на колени полукольцом — с одной стороны женщины, с другой мужчины. Айма, даже низко наклоняясь, умудрялась неотрывно смотреть на еретика своими темными восторженными глазами, и меня уколола изнутри едкая ревность.
— Прошу у вас, отче Гауселин, благословения Божьего и вашего; молитесь Господу, дабы охранил он нас от злой смерти и привел к доброй кончине на руках верных христиан, — договорил мэтр Бернар — сколько раз мне приходилось слышать эти слова за время моей жизни в Лангедоке, милая моя! Однако тот раз был первым, и мне было страшно неловко, что все стоят на коленях, а я сижу. Еретик Гауселин бросил на меня острый взгляд — глаза у него оказались светлые-светлые, совсем не провансальские глаза, очень яркие. Должно быть, они могли бы очень сильно действовать на человека, эти глаза — если бы я хоть на миг поверил их обладателю.
— Да будет дано тебе и всем вам вышеназванное благословение от Бога и от меня, — важно ответил еретик; — Пусть благословит вас добрый Бог, и спасет вашу душу от дурной смерти, и приведет к доброму концу.
Наконец поднялись; мэтр Бернар источал почтение всеми порами кожи — это наш независимый мэтр Бернар, который называл знакомых рыцарей «братцами» и смеялся иногда даже над графом Раймоном, пересказывая его молодые похождения с некоей тулузской красавицей, его хорошей знакомой. Почтительный хозяин проводил дорогого гостя к столу; он сел на «мужской» стороне, подворачивая рукава одежды и не забывая улыбаться своей чудесной улыбкой — одновременно отцовской и братской, ласковой и заботливой, и весьма любящей. Выглядел он как добрый аббат в окружении сытой и довольной братии. На Америга подала, сбегав за угощением в чулан, длинного копченого угря и гвоздичную приправу, очень дорогую и настолько же гадкую для непривычного человека. Я подвинул черному проповеднику сыр, решив в простоте своей, что если уж он не ест мяса, пускай хоть сырком перекусит. Что-то о вечном посте еретиков мне приходилось слышать, а в пост сыр разрешен даже в монастырях, всякий знает!
— Уберите эту непотребную снедь, — неожиданно рассердился еретик, и на Америга, покраснев со стыда, отодвинула плетеное блюдо с сыром как можно дальше.
