Евгений Марков - Учебные годы старого барчука
Ивану Николаевичу, впрочем, пришлось раз горько поплатиться за эти смелые медицинские импровизации глупого Ильича. Лет пять тому назад император Николай посетил город, и неожиданно, не предупредив никого, заехал в пансионскую больницу. При внезапном появлении государя со свитою генералов несчастный Ильич превратился в соляной столб и не мог издать ни одного звука в ответ на грозные вопросы.
— Ты чем болен? — спросил государь первого в ужасе вскочившего на ноги гимназиста.
— Золотуха в ноге… Колена распухли… — чуть прошептал со страху больной.
— Как золотуха? А на ярлыке написано конъюнктивит, глазная болезнь? — в недоумении заметил государь. — А ты чем болен? — подошёл он к следующему.
— Лихорадка вторую неделю, каждый день треплет! — ответил тот, дрожа не столько от лихорадки, сколько со страху.
Государь взглянул на жестяной ярлык, расписанный каллиграфией Ильича; там торжественно красовался кровавый понос.
— Вот это отлично! — сказал, закусывая усы, государь. — И тут дизентерия вместо лихорадки!
Подошёл к третьему больному, прочёл третий ярлык. Там опять больной сам по себе, ярлык сам по себе. У больного флюс всю щёку разнёс, без ярлыка всякий сразу угадает, а бессовестный ярлык Ильича нагло уверяет, что ветряная оспа!
Наконец, когда государь через целый ряд самых комических противоречий действительности с официальными письменами Ильича дошёл до маленького худосочного первоклассника, у которого все ручонки были покрыты паршами и спрятаны в намазанные дёгтем перчатки без пальцев, но которого фантазия Ильича окрестила благородным титулом «возвратной горячки», то насмешливая улыбка государя сменилась серьёзным гневом.
— Больничного врача на две недели на гауптвахту! Директору сделать строгий выговор! — грозно обратился он к провожавшему его генерал-губернатору.
Очень может быть, что государь представил себе нерадивого врача нашей больнички каким-нибудь вольнодумным юношей, только что вернувшимся из-за границы с заразой либеральных идей и с ненавистью к казённой дисциплине. Во всяком случае, ему, конечно, и в голову не приходило, что на военную гауптвахту Екатеринославской улицы, где сидели обыкновенно за железною решёткой отчаянные кутилы и сорванцы какого-нибудь уланского или гусарского полка, попадёт лысая голова девяностолетнего друга и почитателя славного Гуфеланда.
Да, и она попала, — это факт несомненный в летописях здешней медицины; попала и отсидела свои две недели с безмолвной покорностью провидению.
Гауптвахта выходила окнами на самый тротуар улицы, по которой ежедневно вечером толпами прогуливается местное общество. Все, разумеется, подходили к железной решётке открытого окна, за которою, с своею неизменною добродушною улыбкою, сидел в ореоле падающих по плечам седых кудрей всегда румяный и бодрый Иван Николаевич. Выражали ему своё сочувствие, передавали новости, болтали, подшучивали. Как только наступает вечер — не расходится кучка беседующих из-под окна гауптвахты. Одни уйдут, подойдут другие… Караульный офицер будто и не видит, слова никому не говорит.
Вот подходит как-то к окну, вместе с другими, университетский профессор Сократов, бурсак и педант, недолюбливающий за что-то Ивана Николаевича, и имевший не совсем удачную манию постоянно острить над своими братьями во Христе.
— Что, батюшка Иван Николаевич, попались в клеточку? За решёточкой посиживаете? — с обычною самоуверенностью громогласно ораторствовал он, собираясь посмешить насчёт Ивана Николаевича многочисленную толпу, собравшуюся у его окна.
— А вы разве не знаете, что львы, тигры и прочие благородные звери всегда в клетках сидят за решётками, а свиньи по воле рыщут? До приятного свидания, государь мой! — залпом выпалил в него Иван Николаевич, возмущавшийся его всегдашними наглыми подтруниваниями над ним, и быстро отошёл от окна при взрыве неудержимого общего хохота.
***Нам с Алёшей не скучно, хотя мы ничего не делаем. После того, как ему намылил голосу Иван Николаевич, Алёша не берётся за книгу. Мы в каком-то безмятежно счастливом сознании покоя и тишины, заменивших надоевшую сутолоку и гам ежедневной пансионной жизни, сидим себе молча вдвоём в тёплых халатиках, уютно втиснувшись на широкий, облитый солнышком подоконник, будто два воробья-одногнёздка на жёрдочке, и созерцаем мало знакомую нам тихую жизнь больницы.
Небритая, обросшая чуть не до глаз чёрною щетиною, сухощавая смуглая фигура огромного Баранка внушает нам особенное благоговение и некоторый тайный трепет. Этот вольный сын кубанских степей растянулся как раз перед нами на постели, затылком в подушку, задрал обе руки под голову, обе ноги на решётку кровати, и посасывает то и дело папиросы-самокрутки, как истый запорожец казацкую люльку, выпуская обеими ноздрями клубы дыма и метко направляя, тоже, должно быть, по-запорожски, звонкие плевки в казённый потолок.
Робкий Ильич не смеет попытаться прекратить такое небольничное препровождение времени и такую очевидную порчу казённого достояния. Он делает вид, что весь погружён скорбною думою в скорбные листы, и что нос его, окружённый испареньями мелилотных пластырей, мят и ромашек, не ощущает запаха запретного зелья. Этот бесцеремонно отдыхающий гайдамак своею мрачною рожей и своим грубым басом, кажется, и в него, всевластного здесь Ильича, вселяет то же чувство тайного трепета, которым преисполняемся к нему мы с Алёшей. Гайдамак, очевидно, не знает и не хочет знать никакого другого препровождения времени. Около него не видно ни одного печатного листочка, ни карандаша, ни пера, ни бумажки, хотя он тут валяется уже которую неделю! Так же, как книгою и пером, пренебрегает он и бесполезными словесными беседами, потому что вот уже целые часы лежит себе на спине, куря и плюя, и ни с кем слова не цыкнет. Разве только гаркнет изредка:
— А что ж, бабуся, завтракать не собираешь? Треба исты чоловику! — Или крикнет кому-нибудь из больных: — Ну-ка, ты, хлопец, приволоки уголька люльку запалить!
А больше и нечего; хоть весь мир кругом провались, ему, кажется, всё равно.
Другие больные все заняты: кто читает книжку, аппетитно свернувшись калачиком на постели, кто шепчется с товарищем в дальнем уголке.
Калмаков, уже шесть дней сряду посвящавший свой досуг добыче чернослива из больничной кухни, теперь набрал его полный столик и с наслаждением, проникающим всю его наивную рожу, готовит себе из него какое-то необыкновенное, изобретённое им кушанье, растирая его в глубокой тарелке фарфоровою больничною ступкою.
Только бедняга Крамалей, с полуоткрытым запёкшимся ртом и с постоянно закрытыми глазами, мечется в жару на своей постели, срывая с себя одеяла и простыни и тихо постонывая.
***На дворе был ясный морозный денёк, и первый молодой снег укрыл белою пеленою недавнюю грязь улиц и крыши домов. Всё казалось так чисто, безгрешно и юно!
Любуясь из окна на эту светлую картину новой зимы, мы с Алёшей невольно вспомнили весёлые холмы и поля нашей далёкой незабвенной Ольховатки… Они манили нас оттуда непочатою девственностью своих снегов и вольным простором безбрежных горизонтов. Там маленькие братья дружной шайкою весёлых беззаботных птиц снаряжают салазки, натягивают валенки, катают снежки. Захар кучер задвинул в тёплый сарай обе кареты, и коляску, и большой папенькин тарантас, и маленькую таратайку, и длинную линейку, на которой мы ездим в лес. Начнутся катанья тройками на ковровых санях, езда гуськом. Скоро и Варварин день, наш престольный праздник. Придут из Курска все дворовые. Поставят качели… А тут не увидишь, как и святки подкатят. Радостно забилось сердце, охваченное волной неясного, инстинктивного счастья.
«Пришлют ли за нами на святки? И когда пришлют? Кого? Конечно, Ларивона с Яковом в троечной рогожной повозке. Не возок же присылать. Мы не девочки и не барыни какие-нибудь модные. Да хоть бы и простые сани разгонные, особенно те, что в Брянске купили. И отлично бы доехали! Ещё бы как! Закатывали бы себе как на почтовых, горя мало. Напасть бы никто не осмелился: во-первых, у Ларивона уж наверное, будет ружьё, он никогда в дорогу без ружья не ездит. У Якова тоже наверное дубина припасена: он парень бывалый, видал виды, знает, с чем в дальний путь отправляться. А может, и топор возьмёт; даже наверное возьмёт… Топор для всего может пригодиться, а в Черемошной же, он знает, редко когда проезжают благополучно. А мы-то сами? Нас же всё-таки четверо. Анатолий один двух стоит. Только нужно оружием запастись. Дубины легко найти в дровах, там я видел отличные молоденькие дубочки с суками на конце. Хватишь хорошенько, в кусочки голову разобьёшь! Да этого мало… У Бориса пистолет есть офицерский, в сундуке. Его, конечно, придётся взять. И ещё бы нужно…»
