Леон Юрис - Суд королевской скамьи
Эйб уставился на ключ.
— Вы шутите.
— Прежде чем появиться здесь, я навела кое-какие справки. И не обратись вы ко мне, я бы сама вам предложила... или вы предпочитаете несколько дней ходить вокруг и около, прежде чем ваши старания увенчаются успехом?
— Ваша взяла.
— Я обожала вас, еще когда вы были писателем.
— Очень забавно. Это Шоукросс навел вас на эту мысль?
— Нет. Я читала ваши книги и видела фильмы. Через полчаса я ухожу. Почему бы и. вам не исчезнуть в следующие полчаса? Я буду ждать вас.
Молодой любитель лимонного сока подлетел к ним.
— Шоукроссу я совершенно не был нужен. Весьма наглый поступок с вашей стороны.
Повернувшись спиной к мадам Альбе, Эйб оказался лицом к лицу с ученым. Он приподнял на глазу повязку, из-под которой показался уродливый шрам.
— Хотите тоже обзавестись таким украшением, молодой человек? — спросил он.
Молодой человек улетучился.
— Боже небесный, — сказал Эйб, — лиловые стены, лиловый ковер и даже простыни лиловые.
— Обожаю эту гамму. Она гармонирует с моими черными волосами.
— Прежде чем я уложу тебя, как насчет того, чтобы заказать мне выпить?
Оценив роскошь ковров, Эйб сделал глоток бренди и глянул на кушетку напротив, на которой в почти прозрачном халатике расположилась хозяйка.
— Ты не против, если я буду называть тебя просто Мэгги?
— Нисколько, мне это даже приятно.
— Мэгги, никому в мире не нравятся длинные унылые истории, а я типичный герой одной из них. Боюсь, что ты попала в паршивую компанию. Честно говоря, мне надо было бы стать бродягой в Сохо.
— А я веду такой образ жизни по нескольким причинам. Главным образом, из-за моей любви к драгоценностям. Мой последний спутник, француз, владелец авиационных заводов, ревновал меня отнюдь не с французским изяществом и два года держал буквально под замком.
— У тебя довольно комфортабельная тюрьма, Мэгги. Но как я тут оказался?
— Без сомнения, тебе должно быть известно, насколько ты привлекателен. Кроме того, у меня явная склонность к писателям. Все они маленькие дети и нуждаются в материнской ласке, а ты самый грустный мальчик, которого я когда-либо видела.
— Ты собираешься всю ночь упрашивать меня, чтобы я не боялся, и говорить все те слова, которые я мечтал услышать от своей жены?
— Да.
— Господи, да наш диалог даже хуже, чем в книгах, которые я писал.
— Вот чего критики никак не могут понять — мудрость всего мира укладывается в несколько дюжин штампов. И мы проводим жизнь, повторяя сами себя.
— Уже 1962 год, — сказал Эйб. — Мне минуло сорок два. У меня восемнадцатилетний сын и дочь пятнадцати лет. Я двадцать лет женат на весьма достойной женщине, которая так и не поняла, что значит быть женой писателя. Но чего Бог не дал... Она разочаровала меня. У меня было много любовных связей, и я давно уж перестал испытывать угрызения совести за них, но знаю, что за все приходится рано или поздно расплачиваться, и придет день, когда все мои грехи предъявят к оплате. С другой стороны, я почти не получаю удовольствия от своих похождений, потому что на самом деле ищу не только радостей тела. Я ищу мира, покоя и условий для работы, когда мне в самом деле захочется писать.
Мне было всего двадцать лет, когда я написал свой первый роман. Вчера, двадцать два года спустя, я завершил рукопись, которая представляла собой полное дерьмо. Я полностью потерял чувство собственного достоинства и самоуважения, раз позволил себе написать такую книгу.
Посмотри на меня, Мэгги, — рубашки с монограммой и изящная повязка на глазу. Ты должна знать, что два дня назад был Йом-Кипур, еврейский праздник, День Искупления, когда мы должны размышлять о себе и о своей жизни. Мой отец, да упокой, Господи, его душу, ушел в мир иной как раз на Йом-Кипур. Я кое-что обещал ему и не сдержал слова. Так что можешь любоваться на мои рубашки с монограммой, провалиться бы им.
Утром уже Лаура погрузилась в печальную задумчивость. Она налила ему кофе.
— Нет ничего более изысканного, чем рассуждать о любовном приключении, — сказала она, — и ничего более печального, чем переживать его на практике— если только не имеешь дела с Абрахамом Кэди. Как приятно чувствовать рядом человека, который понимает, как надо относиться к женщине. Ты все сказал мне, когда только посмотрел на меня во время вчерашнего приема.
Эйб пожал плечами.
— Ты должна была понять, кто хозяин.
— Так обращался со мной один-единственный человек — мой муж. Я была совсем юной, мне только минуло двадцать, когда мы встретились, а Карлосу было под пятьдесят. Я уже выступала в оперетте. Я считала, что брак — сплошная глупость, зато он может дать ощущение безопасности. Но кровать стала у нас полем битвы, а он был изощренным мастером в искусстве ведения этой войны. Эйб, у меня есть прекрасная вилла на Коста-дель-Сол в Марбелье и две свободные недели. Дай мне побаловать тебя.
— Мне бы не хотелось оказаться в Испании, сказал он.
— Твой брат погиб двадцать пять лет назад. И может быть, было бы неплохо посетить его могилу.
— Кажется, постепенно я расстаюсь с большинством моих идеалов. Даже общение с такой женщиной, как ты — вдовой фашиста, любовницей торговца оружием, — не вызывает у меня угрызений совести.
— Я понимаю. Скрытая ненависть придает особое очарование нашей связи. Знаешь, откуда я узнала о тебе? От немецкой актрисы, которая была твоей любовницей. До чего восхитительно, когда любовь смешана с ненавистью. Дорогой, я просто прошу тебя. Мы даже не будем покидать пределов виллы.
— Ладно, поедем.
— Завтра днем рейс на Мадрид. У меня там стоит машина. К вечеру мы доберемся до Малаги, а затем по берегу спустимся до Марбельи.
Что-то всколыхнулось в нем, когда Эйб услышал эти испанские названия, и против воли его захватило желание воочию увидеть эту землю.
— Мне пора, — сказала она. — После ленча на аукционе Сотби будут выставлены интересующие меня картины.
Он схватил ее за руку.
— Позвони своему маклеру и скажи, что у тебя дела. Я хочу снова затащить тебя в постель.
Несколько нескончаемых минут они смотрели друг на друга, не произнося ни слова.
— Хорошо, — наконец сказала она.
15
Миновав Марбелью, они оказались на вилле Альбы; она словно поднималась прямо из туманного моря, сливаясь со скалой, испещренной бесчисленными тропами и пещерками, из которых сверкающими струями водопады ниспадали в маленькие озера; дом был украшен традиционными белыми испанскими арками и покрыт красной черепицей; а от основного строения отходили длинные крылья, скрывающие прохладные патио, прогулочные дворики, Предпочтение здесь отдавалось ярким краскам, в выборе которых сказывалось сильное влияние современного искусства; с ними неожиданно и резко сочетались грубая вязка старинных гобеленов и деревянная резьба статуэток, изображавших святых.
Вилла располагалась на сухом выжженном пятачке земли, окруженном величественными кипарисами, верхушки которых, покачиваясь под легким бризом, глядели на изрезанную линию берега и его золотой песок. Когда-то его топтали легионы Ганнибала, а теперь он был в распоряжении орд полуголых туристов и дам в бикини. Здесь же были и причалы для яхт из самых разных стран, и каждый камень полуосыпавшихся римских стен дышал историей. Эти стены видели нашествия и буйства готов и мавров, которых ныне сменили любители бурных развлечений.
Несмотря на все великолепие дома, Эйб почувствовал прилив грусти, бродя по нему, ибо нигде он не смог обнаружить ни старых портретов, ни каких-то напоминаний о существовании других людей. Здесь обитала лишь Лаура Маргарита Альба, странная и одинокая, как окружающее море.
Неподалеку бурлила пустая светская жизнь, средоточие которой было в Марбельском пляжном клубе принца Макса фон Хоненхоль-Лангенберга. В свое время Лаура обязательно почтила бы его своим присутствием, зная, что является желанной гостьей для загорелой публики и замшелых остатков аристократических фамилий, чья болтовня не выходила за пределы выяснений, кто с кем спит.
Но теперь она хотела остаться наедине с Эйбом. Они овладевали друг другом с яростью, которую с трудом удавалось сдерживать и которая имела своим источником физический и духовный голод друг по другу. Долгие годы пустого существования наконец нашли себе возмещение, и, не думая о времени, каждый из них наслаждался обществом другого, пока, в конце концов, они в полном изнеможении не погружались в сон. Эта самовлюбленная и самоуверенная женщина теперь всецело была поглощена заботами о нем, и ее намерения определялись только его желаниями.
Порой по ночам, когда к ним не шел сон, они предпочитали сидеть на бортике бассейна, наблюдая за непрестанно волнующимся морем, или спускались в какую-нибудь уединенную бухточку, где, найдя себе приют в хижине, болтали до рассвета. Утро заставало их в полутьме растерзанной комнаты, покой которой нарушал лишь легкий ветерок, обвевавший их тела. Слуги бесшумно ходили за стеной, неслышным шепотом обсуждая этого мужчину, который появился в жизни сеньоры.
