Генри Хаггард - Клеопатра
— А, это ты! — сказала она. — Я помню, знаю, ты спас меня и увел из этого ужасного места!
Она обвила мою шею руками и нежно поцеловала.
— Пойдем, любовь моя, — сказала она, — пойдем отсюда! Я хочу пить и так страшно устала! Камни жгут мне грудь. Никогда богатство не доставалось с таким трудом! Пойдем, покинем тень и мрак этого страшного места! Посмотри, слабый отблеск зари догорает на крыльях ночи! Как красив он, как приятно смотреть на него! Там, в обителях вечной ночи, я не смела и думать, что снова увижу зарю! О, мне страшно вспомнить лицо мертвого евнуха и это чудовище на его подбородке! Подумай! Там он остался сидеть навсегда и с этим ужасным существом! Пойдем! Где бы нам найти воды? Я отдала бы целый изумруд за чашку воды!
— Это близко, — отвечал я, — у канала, близ храма Горемку. Если кто-нибудь увидит нас, то подумает, что мы пилигримы, заблудившиеся ночью среди могил. Закутайся плотнее, Клеопатра.
Клеопатра закрылась; я посадил ее на осла, который оставался под рукой. Мы тихо двигались по равнине, пока не достигли места, где символ бога Горемку[16] в виде могучего сфинкса (греки называют его Гармахис), увенчанный короной Египта, величественно смотрит на страну, устремив взор на восток.
Первый луч восходящего солнца засиял в туманном воздухе и скользнул по губам бога Горемку — это заря послала свой приветственный поцелуй богу света! Яркие лучи собрались, заиграли на блестящих боках двадцати пирамид и, словно бросая вызов жизни, разлились потоком по порталам десяти тысяч гробниц. Песок пустыни превратился в золотую сияющую реку. Солнечный свет прогнал мрак ночи и блестящими искрами рассыпался по зелени полей, по косматым верхушкам пальм. На горизонте проснулся царственный Ра и поднялся во всем своем великолепии. Настал день.
Пройдя храм, посвященный величию Горемку, выстроенный из гранита и алебастра, мы спустились к берегам канала. Тут напились воды, и эта мутная вода показалась нам слаще самых избранных, тонких вин Александрии. Тут же мы смыли пыль и грязь с рук и лица и почистились. Пока Клеопатра мыла себе шею, склонясь над водой, один из больших изумрудов выскользнул из-под ее одежды и упал в канал. По счастью, я нашел его в прибрежной грязи. Снова посадил я Клеопатру на осла, и медленно мы направились обратно, к берегам Сигора, где нас ждала лодка.
Добравшись до Сигора, мы не встретили никого, кроме нескольких поселян, идущих на работу. Я направил осла обратно в поле, где мы его нашли, потом сели в лодку и разбудили наших спящих людей, приказав им грести.
Про евнуха мы сказали им, что оставили его позади, — и это была правда! Мы поплыли, бережно спрятав наши камни и золотые украшения. Дул противный ветер; больше четырех дней плыли мы в Александрию. О, какие это были счастливые дни! Сначала Клеопатра действительно была молчалива и задумчива, казалось, она потеряла всю свою веселость в недрах пирамид. Но скоро ее царственный дух проснулся и загорелся в ее груди. Она снова стала прежней Клеопатрой. То весела, то задумчива, то нежна, то холодна, царственна или проста — она менялась, как ветер в небесах, — глубокая, прекрасная и загадочная, как эти небеса!
Ночь за ночью, все эти четыре чудные ночи — последние часы, которые я провел с нею, — мы сидели рука об руку на палубе, слушали, как плескалась вода о бока нашего судна, любовались нежным сиянием месяца, серебрившим глубокие воды Нила. Мы сидели, говорили о любви, о нашей свободе, о том, что мы будем делать! Я развивал ей планы войны и защиты против римлян, так как мы имели теперь средства на это. Она одобряла мои планы, нежно говоря, что все, что мне нравится, нравится и ей. Время проходило в сладком забытье. О, эти ночи на Ниле! Память о них преследует меня и теперь. В моих глазах я вижу, как дробится и искрится на воде сияние месяца, слышу любовный шепот Клеопатры, сливающийся с рокотом воды! Умерли эти незабвенные ночи, свет месяца, воды, нежно колыхавшие нас, потерялись в великом соленом море! Там, где звучали наши поцелуи, будут целоваться другие уста, еще не рожденные! Как прекрасны были обеты, увядшие и истлевшие, подобно бесплодному цвету! Как ужасно было их выполнение!
Конец всему — во мраке и во прахе! Кто сеет в безумии, пожинает в скорби! О, эти ночи на Ниле!
Наконец мы стояли перед ненавистными стенами дворца. Мой сон кончился.
— Где это ты путешествовал с Клеопатрой? — спросила меня Хармиона, когда я случайно встретил ее в тот день. — Еще новая измена? Или это была любовная прогулка?
— Я ездил с Клеопатрой по тайному государственному делу — сурово ответил я.
— Вот как! Кто уходит тайно, уходит не с добром, только нечистая птица любит летать по ночам. Но ты мудр, Гармахис, тебе неловко открыто показываться в Египте!
Я чувствовал, что гнев кипит во мне, что я не в силах выносить издевательства красивой девушки.
— Неужели ты не можешь сказать слова без яда? — спросил я, — Знай же, что мы были там, куда ты не осмелишься пойти, — мы ездили, чтобы достать средства для защиты Египта от когтей Антония!
— Безумный человек! — отвечала она, скользнув по мне взглядом. — Ты лучше поберег бы свои труды, Антоний захватит Египет помимо тебя. Какую власть имеешь ты теперь в Египте?
— Он может сделать это помимо меня, но не Клеопатры! — сказал я.
— Он сделает это с помощью Клеопатры, — отвечала она с горькой усмешкой, — царица поедет в Таре и наверное привезет сюда, в Александрию, этого грубого Антония побежденным, таким же рабом, как ты!
— Это ложь! Я говорю тебе, что это ложь! Клеопатра не поедет в Таре, и Антоний не будет в Александрии; а если и приедет, то затем, чтобы объявить войну.
— Ты так думаешь? — возразила она с легким смехом. — Думай так, если тебе нравится. Через три дня ты все узнаешь! Приятно видеть, как легко тебя одурачить! Прощай! Иди, мечтай о любви, ведь любовь сладка!
Она ушла, оставив меня с тоской и смятением на сердце.
В этот день я не видел Клеопатры, но на следующий же день встретился с ней. Она была в дурном расположении духа и не нашла доброго слова для меня. Я заговорил с ней о защите Египта, но она не хотела толковать о деле.
— А когда Деллий получит свой ответ? — сказал я. — Знаешь ли ты, что вчера Хармиона, которую зовут во дворце "хранительницей тайн царицы", — Хармиона по клялась, что ответ твой будет таков: "Иди с миром, я приеду к Антонию".
— Хармиона не знает моих мыслей, — возразила Клеопатра, топнув гневно ногой, — если же она болтает так смело, то ее надо прогнать от двора, хотя, правду говоря, в ее маленькой головке больше мудрости и ума, чем у всех моих советников! Знаешь ли ты, что я продала часть камней богатым александрийским евреям за большую цену, по пяти тысяч сестерций за каждый камень! Это не много, по правде говоря, но они не могли дать больше. Любопытно было посмотреть на них, когда они увидали изумруды: от жадности и удивления их глаза сделались круглыми, как яблоки. А теперь оставь меня, Гармахис, я устала. Воспоминание об этой ужасной ночи давит меня!
Я поклонился и встал, чтобы уйти, но остановился.
— Прости меня, Клеопатра, что же наша свадьба?
— Наша свадьба? Разве мы не обвенчаны? — спросила она.
— Перед целым миром еще нет! Ты обещала мне!
— Да, Гармахис, я обещала и завтра, когда я отделаюсь от Деллия, сдержу свое обещание, назову тебя господином Клеопатры перед всем двором. Ты будешь на своем месте! Доволен ли ты?
Она протянула мне руку для поцелуя, смотря на меня странным взглядом, как будто боролась с собой. Я ушел. Ночью я еще раз пытался увидеть Клеопатру, но напрасно.
— Госпожа Хармиона у царицы! — сказал мне евнух, и никто не смел войти.
На другой день двор собрался в большом зале за час до полудня, и я с трепещущим сердцем пошел туда, чтобы услышать ответ Клеопатры Деллию и дождаться счастливой минуты, когда Клеопатра назовет меня своим супругом и царем. Двор был многочисленный и блестящий. Тут были советники, сановники, военачальники, евнухи, придворные дамы — все, кроме Хармионы.
Прошел час, а Клеопатры и Хармионы все еще не было. Наконец Хармиона тихо вошла боковым входом и заняла свое место около трона, среди придворных дам. Она быстро взглянула на меня, и в ее глазах сияло торжество, хотя я не знал, чему она радовалась. Мне и невдомек было, что тогда она подготовила мою гибель и решила судьбу Египта.
Зазвучали трубы, и, одетая в царское одеяние, с головой, увенчанной уреусом, с огромным блестящим изумрудом, сиявшим, как звезда, на ее груди, тем самым, вынутым из груди мертвого фараона, Клеопатра взошла на трон в сопровождении свиты северян. Ее прелестное лицо было мрачно, мрачно горели ее глаза, и никто не мог разгадать их выражения, хотя весь двор не сводил с нее глаз. Она медленно села, как будто ей больше не хотелось двигаться, и сказала по-гречески начальнику герольдов:
