Лев Жданов - Крушение богов
К вечеру клонится день.
Почти все силы стянул префект к Сирапеуму. Только одну когорту направил к Академии, где, во имя приказов императорских, нельзя ничего громить. Даже вход народу не разрешен в сады и здания, принадлежащие Музею, чтобы спокойно протекали занятия наставников и учеников, собранных здесь отовсюду.
Несмотря на это, как только долетел в Академию слух о грозном взрыве бунта, о бесчинствах черни и пустынножителей, вся Академия взволновалась. Дым и зарево пожаров, охвативших в Брухионе жилища богатых и даже менее зажиточных язычников, заразили тревогою академиков.
— Темная, опьянелая, разъяренная толпа, она в руках отшельников-христиан. А эти изуверы… они давно кричат, что надо уничтожить наш мирный приют науки и мысли свободной. Они кинутся сюда, в Академию.
Так решили более опытные, пожилые наставники, давно знакомые с тем, что называется бунтом в Александрии. Сколько прекрасных зданий, редких произведений искусства разрушено в такие минуты.
Молодежь не могла помириться с мыслью о подобном варварстве. Раздавались голоса:
— Этого не должно… не может случиться! Мы же видели, как целая когорта пришла на защиту Академии. Мы сами, наконец… у нас есть оружие! Мы сумеем…
— Что? Погибнуть, потонуть в море народного бунта, когда тысячи, десятки тысяч ворвутся к нам? А все сокровища Музея, книгохранилище его погибнет, как три века назад, когда Юлий Цезарь взял город и отдал его на разграбление своим солдатам… Этого ждать нельзя! Теперь же надо вынести из книгохранилища все самое редкое, ценное, древние списки, рукописи, папирусы и пергаменты, которых нельзя найти больше нигде в мире. Нет уже второй библиотеки из Пергама, которую Август подарил Клеопатре взамен первой, сожженной Цезарем в Александрии… За дело, друзья!
И сотни людей, как муравьи, потянулись в просторные залы, где хранилась вся мудрость тогдашнего мира.
Каждый знал уже, какие папирусы, свитки и таблицы особенно нужны, ценны и незаменимы. Грудами уносили свою святыню академики. Прятали в погребах, у себя в жилищах, зарывали в садах, обернув свитки просмоленным холстом, приготовленным для парусов.
В полдень, в зной, и тогда не прекратилась работа. Но очень немного успели спрятать академики, когда первые толпы фиваидских монахов, за которыми валили толпы христианской черни, ворвались в пределы Академии и прямо кинулись к Библиотеке. Вел их сам Аполлинарий, сын непримиримого врага языческой науки и мысли, епископа лаодикейского, с определенной целью взятый Феофилом в Александрию.
Напрасно турмарх, начальник отряда, посланного для охраны Академии, пытался уговорить, даже силою разогнать ворвавшихся людей.
— Ты что же? Пришел сюда своих убивать? — задал властно вопрос Аполлинарий. — Мы не станем разрушать здесь ничего. Только сожжем дьявольские писания языческие, чтобы ярче воссиял свет христианской веры.
Турмарх не решился на самом деле пустить в ход оружие против своих же единоверцев.
— Ну что ж… Хорошо… Я не трону вас, пока вы не коснетесь здесь никого из живущих. Строжайшими декретами августов обеспечена неприкосновенность Академии и всех, кто в ней. А книги… рукописи?.. Что же, жгите их, если уж так нужно для прославления Господа нашего. Я не грамматик, не богослов. Не очень разбираюсь в этом…
И дикая расправа началась.
Огромными кострами сваливались самые редкие и дорогие сочинения, древние папирусы, таблицы. Все, что не успели унести и спрятать перед этим академики. Ярко пылали высокие костры. И вместе с дымом на многие века, а то и навсегда улетели в пространство величайшие творения ума человеческого, что было создано напряжением воли и духа гениальнейших людей в течение нескольких тысячелетий… Все ярче пылали костры! А на пустеющее книгохранилище, на сады и здания Академии, на всю Александрию, на целый мир спускался тяжелый ночной мрак…
Перед утром — рассеяться должен мрак этой ночи. Но долго останется тяготеть над миром мрак, который пополз и опутал все человечество на целые века из опустелых стен Александрийской библиотеки.
Пыхтя и ворча, испуская проклятия, спешил к месту пожарища Феон. Гипатия едва поспевала за отцом, умоляя остановиться. Но он только кидал ей нетерпеливо:
— Оставь, не мешай! Уйди… не ходи за мной! Тебе не надо! Подумай, какая глупость! Какой туман нашел на меня. Забыть… забыть… не взять прежде всего древнейшего списка творений Демокрита и Фалеса?! Все брал… всякую дрянь… А это — забыл… там, в углу… в дальнем покое, что смотрит на запад окнами… Может быть эти звери еще не успели? Я посмотрю. Может быть, спасу… Ведь после этого жить не стоит… если сожжены бесценные списки!
И, не слушая молений дочери, толстяк добрался до здания хранилища. Здесь кипел целый ад. Костры высоко пылали. Аскеты Фиваиды, в звериных шкурах, в колючих верблюжьих власяницах, а то и голые, с поясом на бедрах, таскали охапками свою добычу, кидали в пламя, ликуя, пели гимны и прыгали от радости вокруг костров, выкликая:
— Да сгибнет эллинская мудрость лукавая… создание сатанинского ума! Да просияет свет веры истинной! Да воскреснет Бог и расточатся враги его!
Вне себя, с растрепанными седыми волосами, пробежал Феон в покой, где были дорогие ему свитки. Покой уже ограблен, пуст. Так и застыл ученый в горе и отчаянии. Гипатии с трудом удалось вывести отца из здания.
— Пропало… все пропало! — шептал толстяк побелевшими губами. Слезы катились из добрых, как у вола, очей.
Оба уже были у выхода из ограды книгохранилища, когда приземистый, хромоногий аскет, полунагой, покрытый корою грязи, замахнулся дубинкой на Феона и закричал:
— Язычник! Ты зачем здесь? Чары сеешь! Так погибни, толстая свиная туша! Ступай в ад!
— Стой! Что делаешь? — зазвенел, обрываясь, голос Гипатии. Ухватясь обеими руками, она отвела руку аскета с дубиной, повисла на ней, повторяя:
— Что ты делаешь?.. Стой! Отца своего убиваешь. На отца поднимаешь руку…
— Отца? Моего? — переспросил изумленный аскет. — Что ты путаешь, девчонка? Мой отец — старик… он доживает век в селении близ Таниса. А с этим я… с врагом моего Христа!
И он сделал движение освободить руку с дубинкой.
— А этот старик что тебе сделал, подумай! Что сделал он твоему Богу?
— Распял его!
— Да совсем не он… Мы — эллины! А там были римляне. Пилат дал приказ. Иудеи исполнили его… А мой отец… он чистокровный эллин. И чтит истинное божество.
— Слышишь, брат Агатон? Они же нашей веры… — вмешался молодой, красивый аскет с истощенным лицом. — Зачем огорчать такое дивное создание Божие, как эта гречанка? Пусть идут.
— Ну, нет… я вижу, это разодетые язычники! Нет на них благодати! В ад я отправлю и эту тушу и его колдунью-дочку. Меня она не очарует, как успела тебя, брат Гервасий.
И изувер сильно рванул дубинку. Но на помощь девушке пришел Гервасий. Пока те боролись, Гипатия почти силой увела оцепенелого Феона. Когда они уже достигли ворот, им навстречу прошел отряд воинов, посланных на помощь турмарху, который не мог справиться с разбушевавшейся толпою, после разгрома Библиотеки ринувшейся грабить другие помещения и склады Академии.
Начальник отряда велел двум легионерам проводить до жилища Феона с дочерью.
Когда после нескольких неудачных приступов воинам префекта удалось пробить, сорвать с петель главные ворота Сирапеума, за ними оказалась новая преграда: целый высокий завал из огромных стволов и камней. И везде за сбитыми воротами оказывались такие же завалы, насыпи, из-за которых осажденные осыпали нападающих стрелами, камнями и заливали потоками греческого огня. Но сопротивление слабело постепенно, а натиск увеличивался каждую минуту.
— Через час или полтора звери ворвутся во все дворы. Будут у стен храма! — донесли жрецы Фтамэзису, который сидел, закрыв глаза, как будто дремал, не слыша, что творится кругом. Как рыдают испуганные матери, прижимая к себе детей… как молятся старики, как богохульствуют трусы и проклинают нерешительные, прибежавшие сюда, в стены храма, вместо того, чтобы отражать врага.
Раскрыв глаза, старец кивнул головой.
— Хорошо. Что написано в книге судеб, то должно свершиться! Ступайте, старайтесь успокоить народ. Лучше умереть без страха и тревоги. Так много легче. Идите.
Жрецы отошли. Остался один Ликий.
— Теперь время! Ступай и ты. Исполни, как сказано. Здесь раздуй пламя… а потом там, в книгохранилище!.. Сокровища, увезенные к Абидосу… возьмешь их себе, если враг не узнал еще, что мы их там укрыли. И разделишь с теми, кто уцелеет сегодня. Много будет горя, слез… сирот и жалких, беспомощных жен, стариков. Придет гибель на город. Зараза поразит и тех, кто разбит, и тех, кто ликует. Приди тогда на помощь нашим. Я все сказал. Бери! Сверши!
Из-за пояса старец достал большой ключ, отдал его Ликию. Тот, поцеловав почти прозрачную руку, принял из нее ключ и быстро ушел.
