Валентина Лелина - Мой Петербург
«Здравствуй, любимый. Сегодня дождь вернул осень. День показался очень долгим, наверное потому, что коротко было утреннее свидание. Я потом долго возвращалась под дождём. И прохожих не видно было — одни зонтики попадались навстречу. И фонари сегодня зажглись рано. Я немного ждала тебя на набережной. Из-за дождя, верно, казалось, что в городе так много воды. Я всё время видела воду. С моста у Сенной, с моста у Новой Голландии… А сколько листьев нападало в канал. Они сбились на повороте и, точно ряска, затянули канал…
О чём я только не подумала в нынешнем городском одиночестве…. Хорошо, что иные мысли мгновенны и исчезают так же быстро, как возникают. Только остаётся ощущение. Вот сегодня у меня ощущение ускользающего дня. С утра ускользнуло свидание, потом трамвай, потом канал под мостом, потом фонарный свет на Большом проспекте. С набережной он казался клубящимся облаком. А на перекрёстке всё распалось, рассыпалось…»
Осенью петербуржцев неизбежно подстерегают расставания. Осенний настрой как будто подталкивает к одиночеству: дождь, постукивающий по стеклу, сумеречное серое утро, скорый вечер… В чужую душу проникнуть трудно, тем более что-то понять, в своей-то разобраться мудрено. И вольно или невольно осень разъединяет.
Осенний день привычно осторожен,
И каждый в нём по-своему изгой.
Мой муж опять задумчив и тревожен,
И думает о женщине другой.
Чем сильнее на улице ненастье, тем уютнее и теплее в домах. Свет за окнами в осенней темноте манит и притягивает. И, может быть, ни в какое другое время концертные залы Петербурга не собирают такого количества слушателей, как в осенние вечера. У многих горожан посещение театров прямо связывается в сознании с осенней непогодой. Может быть, здесь есть какая-то особая причина, помимо открытия сезонов. Осень обостряет чувствование жизни, оттенки и полутона бытия, музыка воспринимается более глубоко, ярко, отзывается в душе.
Не потому ли многие премьеры в петербургских залах приходились на осень? Так, 31 октября 1884 года впервые в Петербурге исполнялась опера Чайковского «Евгений Онегин». А в начале ноября 1890 года состоялась в Мариинском театре премьера оперы Бородина «Князь Игорь». И в эти же ноябрьские дни, спустя более полувека, в 1946 году, в тех же стенах впервые звучала «Дуэнья» Сергея Прокофьева.
К ноябрю от Петербурга окончательно отлетает нарядность осени. Сады обнажены, небо серо, дожди заволакивают улицы и проспекты. В такие дни мысли посещают мрачные. Ветер за окном раскачивает верхушки деревьев, и они шумят тревожно. Тревога проникает в душу. И тогда начинает видеться связь между угрюмым настроением города и какими-то событиями, происходящими в нем. Особенно, если эти события становятся эпохальными, входящими в судьбы людей и страны.
В конце сентября 1724 года Петр I, возвращаясь после осмотра Ладожского канала и олонецких железных заводов, стоя по пояс в холодной воде, помогал спасать солдат с потерпевшего близ Лахты крушение бота. Царь вернулся в Петербург совершенно больным и уже не смог оправиться.
А через три года в такие же осенние дни в своем дворце на Васильевском острове был арестован Александр Меншиков.
И смерть Екатерины Великой, и восхождение на трон Павла I тоже пришлись на холодные ноябрьские дни. И таких событий, сопровождаемых осенним ненастьем, тревожной природой можно отыскать в Петербурге немало. Воображению невольно рисуется мрачный город, тёмные улицы, ранние сумерки, ветер. Все нагнетает беспокойство, пророчит перемены, беду.
В октябрьской революции навсегда запечатлён осенний Петроград — тёмный, зловещий в своей красоте город.
Ведь Петербург — один из немногих городов (если не единственный), который красив в ненастье. Огромные пространства Невы, площадей, крупные формы зданий, сглаженные туманами, пропитанные сыростью, арки, каналы, тонущие в пелене дождя, — всё это притягивает, въедается в душу и отражается в творчестве художников, поэтов, писателей.
Да, это целый мир — осенний Петербург, узнаваемый, всё время повторяющийся, но с новыми деталями, подробностями. От первых сентябрьских дней до конца ноября город существует во власти осени, от её первого вздоха до наступления зимы. И каждое мгновение в этот период осенено, отмечено особым настроением, чувствованием, переосмыслением бытия. А с приходом зимы Петербург становится совсем другим.
В предзимье — как будто в предместье заехать.
Легко дыханье морозное, но ненадёжно, непрочно.
До крепкого льда на Неве ещё так далеко,
До снега большого, до памяти прошлой. Но точно
Предместье — предзимье. Смешение стилей — листва
На белом зелёная, тополь роскошный и клёны,
Едва пожелтевшие. И, пригубивши едва
Пространство зимы, мир очнётся и так удивлённо
Посмотрит вокруг — на пустеющий сад, на поля,
На город, притихший в предчувствии холода. Снова
К зиме возвращаясь, прощанием дышит земля
И всё о любви повторяет последнее слово.
На краю города
Петербург не виден издалека, как старые русские города, манящие куполами церквей и колокольнями. К Петербургу с какой стороны ни приближаться — по железной ли дороге, по шоссе или по течению Невы — он не поражает своей панорамой. Даже со стороны залива при подходе к Петербургу видна всё та же унылая местность и тусклый пейзаж.
Северная столица во все времена ошеломляла не природной своей красотой, но делом рук человеческих. И потому всегда требовала неустанных забот. И там, где не хватало рук или не досмотрел хозяйский глаз, Петербург тотчас же оборачивался тыльной стороной — изнанкой, задником театральной декорации.
Вот так и край города, его пограничная черта, скорее ощущаемая, чем видимая, вдруг может проступить в самом центре Петербурга: на реке Смоленке, отделяющей Васильевский остров от Голодая, или на Петровском острове, на Петроградской.
Как же возникает ощущение конца города не на схеме или чертеже, но в его жизненном пространстве?
С самого начала Петербург складывался на огромной территории, точно Пётр заглянул на два века вперед, обозначив будущее каменное тело столицы. Ещё паслись коровы на Адмиралтейском лугу и будущей Дворцовой площади, но уже Невская першпектива соединила Адмиралтейство с Александро-Невской лаврой, уже раздувал свои горны Литейный двор, на Охте работали пороховые заводы, застраивался Васильевский остров. Дальние концы вновь осваиваемой столицы удивляли приезжих. Но уже тогда существовал край города. На въезде в Петербург стояли шлагбаумы. Один из них находился у деревянного Аничкова моста через Фонтанку. Фонтанка и была границей Петербурга XVIII столетия. Сразу за ней начинались загородные усадьбы. Позже возникли городские заставы. Они уже значительно отодвинулись от прежних городских границ — например, Московская, Нарвская заставы.
Но пространство Петербурга оставалось очень неравномерным, быстро сходило на нет, истончалось. Вот описание Васильевского острова в 30-е годы XIX века:
«Кому случалось гулять кругом всего Васильевского острова, тот, без сомнения, заметил, что разные концы его весьма мало похожи друг на друга. Возьмите южный берег, уставленный пышным рядом каменных, огромных строений, и северную сторону, которая глядит на Петровский остров и вдается длинною косою в сонные воды залива. По мере приближения к этой оконечности каменные здания, редея, уступают место деревянным хижинам; между сими хижинами проглядывают пустыри; наконец строение вовсе исчезает, и вы идете мимо ряда просторных огородов, который по левую сторону замыкается рощами; он приводит вас к последней возвышенности, украшенной одним или двумя сиротливыми домами и несколькими деревьями; ров, заросший высокой крапивой и репейником, отделяет возвышенность от вала, служащего оплотом от разлитий; а дальше лежит луг, вязкий, как болото, составляющий взморье. И летом печальны сии места пустынные, а еще более зимою, когда и луг, и море, и бор, осеняющий противоположные берега Петровского острова — всё погребено в серые сугробы, как будто в могилу» (В. Титов).
По мере роста и взросления Петербург всё раздвигался, вбирая в себя усадьбы и предместья, но прежние его границы оставались на его теле, как линии судьбы и жизни на ладони.
Так, долгое время своеобразной пограничной чертой в Петербурге оставался Обводный канал. Его берега были необустроенными, многие мосты оставались деревянными вплоть до 30-х годов нашего века. Заводы и фабрики, церкви, водокачальни перемежались с рабочими казармами, высокими деревянными заборами, кабаками, складами… За Обводным город уже был другим. Даже в названиях улиц отпечатался некий переход между различными пространствами: улица Боровая от слова «бор», или улица Расстанная — от «расставание». Дальше уже Волково кладбище, Волкова деревня и поле… Даже извозчики не сразу соглашались сюда ехать. Редко попадались одинокие фонари. Там, где они совсем кончались, и наступал, казалось, предел города.
