Людмила Шаховская - На берегах Альбунея
– Люсцин! – Позвал Фаустул еще громче. Раздался писк, никак не могший быть голосом 10-летнего мальчика.
Фаустул просунул руку в солому и быстро отдернул назад.
– Я знал, что так будет... там бревно.
– Какое бревно? Оставь!.. Он уже окоченел в холодной воде.
– Там кто-то пищит.
– Не он. Это идет откуда-то не из-под соломы.
– Я знаю, кто пищит.
– Кто?
– Увидишь.
Фаустул смело прыгнул за борт лодки в неглубокую прибрежную воду реки и, раздвинув верхние снопы, отскочил со смехом.
– Болван!.. Чучело!..
При свете выглянувшей из-под туч луны на лодку уставились огромные глаза, намалеванные краской по лепешке из глины, прилепленной к бревну.
Акка в ужасе зажала свое лицо руками, чтобы не видеть страшилища, закричав:
– Оставь!.. Оставь!.. Так надо!.. Я догадалась.
– О чем?
– Ты предложил мне плыть к старому дому, чтобы спасти сына Помпилии.
– Я хотел спасти, но не его.
– Кого же?
– Узнаешь.
– А его спасли без тебя. Я так и полагала.
– Кто?
– Нумитор.
– Я знаю, что и в прежние годы он пробовал это делать, только не всегда удавалось.
– У нас на острове скрываются два таких спасенных мальчика, а Тиберин удовольствовался чучелами, но прочие умерли:
– одни найдены мертвыми; вода залила их, захлебнулись; другие умерли после от простуды в холодной воде. Эгерий сначала противился этому, отговаривал Нумитора, и мы все боялись, что Тиберин во гневе зальет рекой весь остров и поселки рамнов, но этого не случилось. Нумитор стал тогда говорить явно народу:
– Вы видите, что богам приятнее спасение людей, нежели их гибель, – и все согласились, что лучше кидать в реку чучело.
Писк начал раздаваться громче из-под соломы и наконец перешел в настоящий детский плач.
– С сыном Помпилии альбанцы утопили еще двоих детей, – указала Акка, все еще отворачивая взор от маски на бревне, – Нумитор, верно, их не видел; они застряли, подплывши под солому, а теперь ночь.
– Я знаю, чьи они.
– Чьи?
– Мои и твои: наши.
– Наши?!
– И его.
– Чьи?
– Нумиторовы внуки.
И пастух принялся рассказывать жене всю молву, какую слышал в Альбе в течение этого дня.
Отложив свое намерение приносить жертву Лару в старой усадьбе, они с близнецами вернулись к поселку рамнов.
ГЛАВА XXXV
На каменных секирах
Поселок рамнов предался ночному покою после целого дня веселой праздничной суматохи.
Спасенный мальчик, еще не отправленный в глухие дебри острова, спал тяжелым сном, полным громкого бреда, очевидно, захворал от страха и простуды. Подле него Нумитор, напротив, покоился сладостно, безмятежно, после трудов своего доброго дела, на постеленных мягких овчинах по каменному возвышению, составлявшему примитивную кровать дикарей. Его жена спала с детьми в той же комнате, на другом каменном ложе.
В хижину вбежала Акка и разбудила царя.
– Нумитор, очнись, вставай, иди!.. Не то Сильвия погибнет.
Выслушав от нее торопливый, короткий рассказ, несчастный царь, вооружившись, пошел через владения коварного брата в святилище нового культа «Марсова копья», приказав Акке увезти близнецов на остров и воспитывать там, как своих, не сказывая им до нужного времени о их происхождении, вполне уверенный, что и молодой жрец царского могильника с его женою, всем лучшим обязанный Нумитору, промолчит об этом.
Фаустул с пастушеским копьем в руке последовал за ним, добавляя рассказ Акки своими сведениями из молвы, слышанной в течение дня.
Но, явившись в дубраву «Марсова копья» уже утром, после всевозможных задержек на пути среди непроницаемого мрака изменившейся погоды, Нумитор уже не застал в живых своей дочери, а обстоятельства ее кончины были столь загадочны, что вселили в его растерзанное сердце полное убеждение в новом коварстве брата.
Весь день Нового Года умирающая Сильвия металась в бреду, призывая к себе своего мужа, то смешивая его с Марсом-Градивом, то находя такую идею ужасною, принимаясь уверять, что он не губитель, не бог смерти, а человек, добрый, веселый, ласковый, то начиная плакать о его гибели. О рожденных ею детях, отправленных к отцу на воспитанье козьим молоком, она как будто позабыла.
Весь день в дубраве слышались пьяные голоса альбанцев, славивших Януса, справлявших Новый Год в разных местах, плававших на бревнах, плотах и челноках по озеру к старому Нессо, который, одолевши один 12 человек, стал с тех пор пользоваться величайшим уважением всех племен Лациума; альбанцы гордились им, чуть не считая богом заживо.
Грубая физическая сила в понятиях дикарей ставилась выше каких бы ни было других достоинств человека.
Когда свечерело, Сильвия послала Мунацию в обитель весталок за некоторыми нужными ей вещами и провизией. Там вернувшаяся Сатура задержала молодую девушку долгим подробным рассказом о нападении на нее альбанцев, поднесении ими близнецов Амулию с возражениями на все ее мольбы, что не Нумитор, а он, имеет высшее право старшего решать участь малюток, – что тот только им родной дед, а этот их царь, так как они рождены в его владениях, а не у рамнов.
Услышав издали страшный стук и грохот, обе весталки и старуха бросились бежать к дальнему потоку, где в пещере жила Сильвия. Входное отверстие этой хижины оказалось завалено массою камней, а вокруг красного копья на лужайке, схватившись за руки хороводом, плясали и орали пьяные альбанцы с Амулием во главе, славя Марса-Копьеносца, так как этот титул Квирина быстро стушевал, вытеснил прежнее прозвище бога смерти Градив.
Находившийся при них жрец Мунаций принялся уверять свою дочь и ее спутниц, будто Марс приказал царю Амулию принести близнецов в жертву реке, а вход пещеры завален скатившейся с горы лавиной, что случалось там нередко. Это тоже приписано воле Марса и Сильвию уже возвели в богини.
Весталки ничему этому не поверили, не поверил и Нумитор, выслушав их рассказ о гибели своей дочери.
– Коварный Амулий замуровал ее живою, – повторял он в рыданиях.
Снять лавину с Фаустулом и девушками он не мог, – камни были очень тяжелы, велики; альбанцы, конечно, не принесли, а скатили их с горы, лишь давая им желанное направление к устью пещеры.
Возвращаясь домой, уже в недалеком расстоянии от поселка рамнов, под вечер следующего дня, шедший в сопровождении верного Фаустула Нумитор при блеске начавшей сверкать молнии различил фигуру человека, свернувшего скорым шагом с альбанской дороги на ту, что вела в разоренный альбунейский поселок, к старому дому.
– Амулий!.. – указал несчастный человек глухо, сдержанно, тоном гнева и скорби.
Он пошел вслед за братом, судорожно сжимая правою рукой короткое древко двусторонней каменной секиры, висевшей у пояса на ремешке, а левою крепче обыкновенного стал налегать, опираясь на пастушье копье, взятое вместо посоха.
– Ты хочешь убить его? – спросил Фаустул.
– Я хочу узнать, зачем идет он в старый поселок, где все разорено, людей нет, одни филины и нетопыри среди обгорелых бревен и почерневших камней руин теперь нарушают безмолвие пустыни ночью; хочу узнать, что могло понадобиться нечестивцу в священном жилище предков, память которых он не почитает; хочу узнать, что манит гуляку-щеголя к опустелому пепелищу дома, который он сам разорил.
– Но ты его не тронешь?
– Не знаю. Я чувствую за собою право убить его в моей безграничной скорби, и Лациум не обвинит меня. Живой Амулий вам дорог, но за мертвого никто не стал бы мстить; альбанцы тешатся его затеями, но любви, уважения, мой брат не приобрел, даже как разбойник, потому что при набегах на соседей он не удачлив, труслив и неловок; он губит только беззащитных, но без всякой добычи бежит назад с ватагою своих буянов, лишь только почует отпор.
Нумитор замолчал, погрузившись в глубокое раздумье о злодействах брата, которого, руководясь луной и молнией, старался не потерять из вида.
– Я спрошу его про Сильвию, спрошу про Лавза. – Заговорил он немного спустя. – Я заставлю его поклясться костями древнего Лара нашей семьи пред очагом; заставлю его открыть правду: живым или мертвым он потрошил моего сына и если живым... если живым...
Его рука еще крепче сжала секиру.
– Фаустул!.. – вскрикнул он почти громко и схватил пастуха за руку.
– Что, царь? Если ты станешь бить Амулия, я не помешаю. Я его тоже ненавижу за клеветы на жену мою.
– Если я убью его, то не за дочь, не за Лавза...
– Ты весь дрожишь.
– От ужаса. Я догадался, зачем Амулий идет в старый дом.
– Идет, потому что пьян до полоумия; может статься, он даже не знает, на какую дорогу свернул и куда она его выведет, пошедшего в иное место.
– Может быть... но... если он войдет в старый дом, то злое сердце напомнит ему тамошнее сокровище, – кости предка. Амулий не посмел уничтожить или унести их в Альбу при старшинах и жреце Латиара, когда сквернил очаг нечестивыми жертвами. Моя рука не поднялась на брата ни за отца, ни за жену и детей, но если... если он...
