Анатолий Домбровский - Чаша цикуты. Сократ
Злодей ли Лай? Трус и злодей. А Иокаста? Она также заслуживает наказания. Если Эдип убьёт Лая, то теперь он лишь отомстит ему за преступление, которое тот уже совершил, не покорившись пророчеству. Но и по пророчеству он должен убить своего отца. О, Аполлон, зачем?..
Покалеченный матерью Эдип не погиб — и не мог погибнуть, иначе не сбылось бы пророчество! Его подобрал коринфский пастух. Он-то и нарёк его Эдипом, что означает «с опухшими ногами».
Софокл знает, что древние сказания донесли несколько иную историю того, как Лай и Иокаста избавились от Эдипа: они положили малыша в ковчежек и пустили в море. Не коринфский пастух нашёл Эдипа на Кифероне, а волны прибили ковчежек с Эдипом в Коринф как раз к тому месту, где жена бездетного царя Полиба стирала бельё. Но Софоклу хочется, чтобы Эдипа нашли пастухи. Он сделает даже так, что Иокаста передаст сына из рук в руки пастуху — не зверь же она, а мать, её следует пожалеть. Нами руководит жестокая судьба, но мы не лишены добрых чувств и сострадания. Иокаста велит пастуху отнести мальчика на Киферон и оставить там, хотя знает, что добросердечный пастух не выполнит её приказания. Она не ошиблась: фиванский пастух передал мальчика коринфскому пастуху, а тот подарил его своему бездетному царю Полибу.
— Вот так — славно, — произнёс Софокл вслух. — Вот так — совсем славно!
— Стало быть, ты согласен с нами? — спросил Сократ.
— Конечно, согласен, — ответил Софокл, не зная, о чём до этого вели разговор Сократ и Хромон. — Я согласен, — повторил он и снова погрузился в свои мысли.
...Эдип вырос в Коринфе, не зная о том, что он только приёмный сын царя Полиба. Он и дальше оставался бы в неведении, когда б не один подгулявший коринфянин, который выболтал Эдипу тайну Полиба, назвав Эдипа подкидышем. Эдип бросился во дворец и потребовал, чтобы Полиб открыл ему, кто его настоящие отец и мать. Полиб этого не знал. Тогда юноша Эдип отправился в Дельфы, чтобы получить там оракул о своём происхождении. В назначенный день и час жрецы Дельфийского храма принесли ему прорицание Сивиллы, в котором не было ни слова о его происхождении, но зато сказано, что он убьёт своего отца и женится на своей матери. Долго горевал и плакал Эдип, не зная, что ему теперь делать. А когда немного успокоился, решил, что никогда не вернётся в Коринф, где, вероятнее всего, живут его настоящие родители, и поищет своё счастье на чужбине. Обходя по ущельям скалы Парнаса, на южном склоне которого стоял Дельфийский храм, Эдип вышел на перекрёсток дорог, одна из которых вела в Фивы, и едва не был сбит колесницей, в которой ехал знатный незнакомец в сопровождении нескольких слуг. Незнакомец, взбешённый тем, что Эдип оказался на пути, ударил его по голове жезлом. Ответным ударом дорожного посоха Эдип убил незнакомца, выхватил из ножен его меч и вступил в бой с набросившимися на него слугами. Вскоре все слуги были мертвы, кроме одного, которому удалось незаметно скрыться и вернуться в Фивы, чтобы объявить фиванской царице Иокасте о смерти её мужа Лая. Через какое-то время Эдип также пришёл в Фивы, победил ужасное чудовище — Сфинкса, которое погубило многих фиванцев, за что бы избран царём Фив и получил в жёны вдову Лая — Иокасту. Так сбылось пророчество Сивиллы: Эдип, сам того не зная, убил своего отца, фиванского царя Лая, и женился на своей матери Иокасте, с которой прожил счастливо двадцать лет и которая родила ему четверых детей: Полиника, Этеокла, Антигону и Йемену. А через двадцать лет в Фивах случилась моровая язва. Чтобы остановить её, надо было изгнать из города убийцу Лая. Разыскивая этого убийцу, Эдип узнал, что убийцей Лая является он сам, что он сын Лая, а Иокаста — его мать. Он выколол себе глаза золотой булавкой, снятой с пеплоса повесившейся Иокасты, объявил народу о своём ужасном преступлении и был изгнан из Фив...
Зачем всё это? О боги, зачем?
— Итак, мы определили, что такое счастье, — услышал Софокл голос Сократа. — Счастье — это сбывшееся желание, которое по силе и значению сравнимо с главной целью жизни, но таковой не является, потому что главная цель жизни — приготовление души к вечному блаженству. Когда сбывается малое желание — мы говорим об удовольствии, когда большое — о счастье. Есть счастье, которого мы желаем, но не ждём, потому что оно кажется нам недостижимым. И если оно всё же случается, мы оказываемся наверху блаженства. Есть счастье, которого мы ждём, к которому мы пробиваемся всеми силами и достигаем его. Оно дороже неожиданного счастья, но всегда оказывается с примесью горечи и усталости. Что же касается радости, которую мы испытываем в предвкушении удовольствия или счастья, то она никаким образом не влияет на приход удовольствия или счастья. Словом, радуйтесь! Радуйтесь и ничего не бойтесь! Ты понял, Софокл? — Сократ потряс Софокла за плечо. — Ну проснись же! Ты понял?
— Я понял, — ответил Софокл. — Но я хотел сказать, что счастье обманчиво, что даже предсказанное оракулом счастье может не сбыться, а потому не следует заранее радоваться. Зато несчастье к нам приходит с неизбежностью, всегда сбывается, всегда неминуемо. А коль оно неминуемо, то стоит ли о нём знать заранее? Вот спросим мы у Пифии о войне, о том, кто победит — Афины или Лакедемон. Один из двух ответов даст нам Пифия: либо победят Афины, либо победит Лакедемон. Что, если победит Лакедемон? Что делать Афинам, если они узнают об этом? Сразу же сдаться на милость пелопоннесцев? Но это унизительно! Сражаться до последней капли крови? Но это бессмысленно. А что делать Периклу, если Пифия скажет, что он не доживёт до победы? Да и будет ли победа? Я думаю, — сказал Софокл после короткой паузы, — что не следует спрашивать.
— Это надо обсудить, — серьёзно сказал Сократ. — Ибо приготовиться к неизбежному тоже есть испытание и работа духа.
Они прибыли в Платею под вечер и ещё до заката солнца успели устроиться на ночлег при храме Гестии, в приюте для странствующих. Они могли бы найти ночлег и получше — многие платейцы почли бы за честь видеть своим гостем Софокла, знаменитого не только в Аттике, но и в Беотии. Но Софокл сказал, что покой для него дороже почестей, что тихая ночь у огня Гестии стоит шумного пиршества в богатом доме. Хромон приготовил горячий ужин, был вкусный сыр и хорошее вино. Усталость и сытость быстро повергли всех в сон. Так что никто из них даже не услышал, когда по черепице забарабанил дождь и на прилегающей к храму площади стали раздаваться крики, столь неожиданные среди ночи. Но проснулись другие люди, заржали в стойлах лошади. Хромон, который спал при оружии, как и подобает телохранителю, пробудился первым и, ещё на зная, что случилось, растолкал своих спутников.
— Тревога! — объявил он им, бросаясь к двери и обнажая меч. — Я слышу крики глашатая. В городе тревога!
Сократ и Толмид опоясались мечами. Софокл обвязал ремнём ларец, в котором хранились дары для Дельфийского храма, сунул его в нишу и завалил шкурами и соломой.
— Спрячь также свои свитки со стихами, — посоветовал Софоклу Сократ.
— Стихов не так много, — ответил Софокл, — и я помню их наизусть!
— Толмид, — приказал вознице Хромон, — пойди и узнай, что там происходит. И проверь, хорошо ли заперта конюшня. Пи с кем не ввязывайся в драку, пока не сообщишь нам о случившемся.
Толмид послушно нырнул в дверь. Софокл подбросил в тлеющий очаг соломы и хвороста.
— Что бы ни случилось — мы вне опасности, — сказал Сократ. — Мы под защитой храма.
— Не стоит преувеличивать нашу безопасность, — возразил Софокл. — Ведь мы не у алтаря. А там места для всех не хватит. Храм так мал...
Не успел Софокл произнести последнее слово, как вернулся Толмид.
— Что? — остановил его в дверях Хромон.
Толмид узнал не много. Нои того, что он узнал, было достаточно, чтобы оценить случившееся: отряд фиванцев, союзников Лакедемона, — никто не мог сказать Толмиду о его численности — вошёл через предательски открытые ворота в Платою и стоит на рыночной площади. Отрядом командуют беотархи[93] Пифангел и Диемпор. Глашатаи фиванцев склоняют жителей Платеи к союзу. К союзу против Афин.
— Они предлагают платейцам добровольно объединить с ними оружие. В Платее паника, хотя фиванцы пока никого не трогают, — закончил свой краткий рассказ Толмид.
— Проклятие! Псы фиванские! — выругался Сократ. — Они начали войну ещё до её объявления.
— Не попытаться ли нам выбраться из города, — скорее предложил, чем спросил Софокл.
— В такую темень, в такой дождь?! — возразил Сократ. — И кто откроет нам городские ворота? Фиванцы? Дождёмся утра. Хорошо уже и то, что нет резни. Я с Толмидом пойду на площадь, — сказал он решительно. — А ты, Хромон, останешься с Софоклом. Никто не должен переступить порог этого приюта! — приказал он Хромону.
