Зинаида Чиркова - Проклятие визиря. Мария Кантемир
У обочин оставались трупы лошадей, разваленные повозки, сломанные колеса. До самой Украины отмечали этими останками армейские полки все дороги, по которым двигались.
Но май явился настоящим испытанием: началась жара, к которой ещё не привыкли новобранцы, обливались потом солдаты и офицеры, стало больше больных, и опять застопоривалось движение армии, хотя Пётр и торопил Шереметева:
— Поспешай возможно!
Поспешать было трудно, и, хотя Борис Петрович ехал со всеми удобствами в лёгкой четырёхместной колымаге с жаровней и непременными пуховиками, ему приходилось часто вылезать из своего экипажа и подгонять офицеров.
Только к июню вышла наконец армия к Пруту, средней речонке, которую преодолели быстро и беспрепятственно. Солдаты плыли голышом, пушки везли на лодках, а лошади несли на себе всадников от берега до берега.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Последние несколько месяцев запечатлелись в памяти Марии как бесконечная неразбериха, беспорядок и неисчислимая, ненужная и бестолковая суета.
Все шкафы в доме были распахнуты настежь, и даже таинственная, вечно запертая дверь из селямлика в харем стояла теперь отпертой, и младшие дети могли бегать из харема в кабинет отца и просторную светлую гостиную с мягкими тахтами вдоль стен и развешанным на них первоклассным оружием.
Кассандра как потерянная бродила среди разверстых сундуков, ящиков, коробок и плетёных огромных корзин, будто не зная, к чему приложить руки, и Мария видела, как тяжело и тягостно даётся матери этот, казалось бы, такой блистательный и парадный переезд. Словно бы чувствовала Кассандра, что этот переезд будет трудным, а новое житьё в Молдавии, где станет она господарской супругой и где ждут её почести и ласкательства подданных, не принесёт ей счастья и тихого довольства, которое окружало её все долгие годы жизни в Стамбуле.
Здесь родила она шестерых детей, привыкла к солнцу и свету в высоких просторных комнатах с двумя рядами окон один над другим, с зарешеченными, зато такими огромными рамами выступающих далеко над первыми этажами окон...
Словно бы сжималось её сердце! Что-то ждёт её там, в далёкой Молдавии, от которой она давно отвыкла, из которой уехала совсем ребёнком — девочкой вышла замуж, стала солидной матроной и матерью шестерых детей. И ещё мучила её мысль: старший сын, которому едва исполнилось шесть лет, должен был остаться заложником в Стамбуле.
Он такой ещё ребёнок, он ещё носит детские платьица, он ещё только стал разбираться в азах азбуки, и вот он должен остаться здесь, в Стамбуле! Что ждёт его? И Кассандра заранее оплакивала его, страшась, что потеряет его навсегда, и хотя останутся с ним верные слуги и преданные рабы, но она-то знала, что такое чужой глаз, знала, что никто не кинет на него ласкового и пристального взора, каким одаряла она его, едва он вставал с постели...
Мария, казалось, понимала беспокойство и ужас матери. Ей было всего десять лет, но уже все ключи от всех главных хранилищ дома были у неё на связке, с которой она не расставалась, к ней обращались невольницы и рабыни, её приказаний спрашивали слуги. Словно бы понимала Кассандра, что старшая дочь должна заменить её, приучала Марию с самого раннего детства вести дом, следить за детьми, и это притом, что учителя постоянно приходили к Марии, занимались с ней разными предметами и учёба отнимала почти всё её свободное время.
Так и повелось, что ни одной минуты не обходилась Мария без дела — шла в сад, чтобы проверить, не пора ли снимать с деревьев гранатовые яблоки, следила за варкой всевозможных сладостей, отпирала и запирала шкафы, каждый раз отгоняя рукой несуществующие рои моли, писала на дощечках особыми грифелями целые изречения из древних греческих авторов, в совершенстве говорила на многих языках.
Даже отец разговаривал с Марией как со взрослой — настолько разумными и дельными были её слова и советы...
Впрочем, и она понимала, что детство её кончилось тогда, когда кукла из слоновой кости, подаренная ей Петром Андреевичем Толстым, так нелепо была разодрана на части двумя турецкими девчонками. С тех пор куклы, игрушки больше не интересовали её, она стала присматриваться к взрослой жизни и в десять лет была лучшей помощницей матери.
В эти последние недели перед отъездом Мария почти не видела отца, и если слышала от него лишь несколько слов, то в уме и воображении дорисовывала то, что оставалось невысказанным.
Приём у султана, которого удостоился отец, оказался туманно-блестящим. Султан рисовался ей в золотом тюрбане с золотым аграфом, придерживающим перо, в роскошном наряде, детали которого она не могла рассмотреть, на фоне огромной золотой стены, сидящим на мягкой тахте, обложенным золотыми подушками и величественно кивающим своим золотым тюрбаном.
Как бы ей хотелось самой увидеть всё это! Но несколько слов, брошенные второпях отцом, будили её воображение, и туманно-золотое изображение султанского дворца вставало в её уме.
Знай Мария все детали этого представления отца султану, все низменные мелочи, из которых складывалось это посещение, эти бесконечные поклоны до земли, целования полы и ноги самодержца, несколько слов, едва пробормоченных сквозь зубы, она бы, наверное, поразилась этой нелепой церемонии, такой унизительной для вновь назначенного господаря Молдавии, удивилась странной процедуре облачения его в золочёный кафтан, после чего вновь следовали поцелуи и низкие поклоны.
Но ей не довелось узреть всё это своими глазами, и Мария представляла себе все эти церемонии торжественными и парадными, удивительными по красоте и блеску, потому что видела, как гарцевал её отец на парадном коне, подаренном ему султаном, с серебряными насечками на седле и сбруе, с чудесными стременами, которые поддерживали двое стремянных. Она видела сквозь решётку окна, как въезжал в свой двор её отец в величественном окружении многих всадников, как важно и медленно сходил он на землю, поддерживаемый преданными слугами, как строго шествовал к парадному крыльцу дома.
И только тут, придя в харем, стал он опять родным, простым и добрым. И хоть и выспрашивала Мария, где он был, у кого на приёме, он лишь бросал несколько слов: и новый великий визирь, Балтаджи Мехмед-паша, принимал его, и другие приближённые султана, — но ничего не говорил о подарках и богатых дарах, которые приходилось подносить всем, кто имел хоть какое-то отношение к фирману султана, ничего не рассказывал о мздоимстве и жадности султанских чиновников. И потому все эти приёмы и церемонии представали перед Марией в бесконечно блестящем и туманно-золотом окружении, были возвышенными и красивыми.
А эти сборы в путь, вся эта суета и беспорядок в доме, все эти сундуки и корзины, беготня и распахнутые дверцы всех шкафов, для которых уже не требовались ключи, хранящиеся у Марии, вызывали в ней лишь скуку и тоску.
Правда, девочка мечтала о том времени, когда и она, и все её братья, и сестра Смарагда воцарятся в новом замке, в господарском дворце.
И снова воображение подводило её: чудился ей этот замок стоящим на высокой горе, скалистые обрывы уходили вниз, и весь край был виден на сотни миль окрест — белые домики среди зелёной долины, голубые нитки речек и синие блюдца озёр. И весь этот край, наполненный дыханием винограда и пьянящим ароматом цветов, будил её ум и воображение, и ей уже очень хотелось, чтобы поскорее кончились эти суетливые сборы и наконец можно было бы увидеть новую страну, где были её корни, откуда родом были её отец и мать, — Молдавию.
Все эти сборы пригибали её к земле, как траву под мелким осенним дождём, — она не могла дождаться, когда уберутся из комнат замшелые, старинные сундуки и корзины, когда не останется в комнатах ничего, кроме давнишнего мусора, и даже полы откроются в своей первозданности, освободятся от пушистых персидских ковров, которые всегда укрывали все уголки дома.
Но вот вынесен последний сундук, убраны все ковры, и Мария поразилась запустению дома — только свежий ветерок из открытых окон шевелил на полу лохматые головки пушистой пыли да обрывки верёвок, тряпок, извечного мусора, населяющего дом с незапамятных времён и до поры до времени невидимого людям.
Она прошлась по всем комнатам, снова заперла своими ненужными теперь ключами все шкафы, которые были ей доверены, и вышла во двор харема, где укладывались последние подводы с пожитками.
Высокая коляска на ремённых рессорах давно ждала семью Кантемира, — сам он на высоком гнедом жеребце в сопровождении большой свиты уже выехал из ворот дома. Многочисленные церемонии и молебны в греческой церкви предваряли этот выезд, но наконец всё было готово, и вся господарская семья тронулась в путь.
Медленно, шагом ехал господарь Молдавии, блестящая свита следовала за ним, и население окрестных кварталов сбегалось, чтобы посмотреть на отъезд нового господаря Молдавии, поклониться ему, прижав руку к лицу, сердцу.
