Октавиан Стампас - Древо Жизора
Вечером он привез свою дочь в замок и объявил всем, кто служил у него, что нашел девочку брошенной прямо на дороге. На другой день в реке выловили утопленницу, которую похоронили в том месте кладбища, где обычно находили свое упокоение самоубийцы. Ее опознали, это была дочь крестьянина из деревни Синистрэ, Жака Сури. Все знали, что она родила неизвестно от кого, и даже поговаривали, будто от самого графа де Жизора. Поначалу все сходилось — и то, что граф стал воспитывать у себя подкидыша, и что Элизабет утопилась. Но потом оказалось, что при подкидыше была найдена записка: «Девочку зовут Мари и она дочь знатных родителей, которые погибли», а всем было известно, что Элизабет Сури, конечно же, будучи неграмотной, никак не могла написать это послание. К тому же, никто не знал, как звали девочку Элизабет Сури, ведь она даже не успела окрестить ее. Еще через месяц в одном из окрестных лесов нашли с проломленным черепом крестьянина Жака Сури. Его убийство надолго заставило всех замолчать.
Целых семь лет Элеонора была верна своему второму мужу. Вероятно, сильная любовь, такая, как любовь Анри, может изменить, хотя бы ненадолго, самую развратную натуру. Но Анри, в конце концов, повзрослел и стал замечать многое из того, что ему не бросалось в глаза раньше. Так ангел, спустившись на землю, не сразу стал бы понимать смысла язвительных острот и не в первый день отметил бы, что людям приходится совершать разные естественные отправления. Первая трещина пробежала во время разговора с Элеонорой перед тем, как она разродилась Ришаром. Заботы о втором сыне поначалу припудрили эту трещину и следующий год стал годом пылкой страсти. Стоило Анри с любовью посмотреть на свою жену, как она примагничивалась к нему, отвечая таким чарующе влюбленным взглядом своих волшебных зеленых глаз, что обоих немедленно тянуло к самому интимному уединению. Однажды королевский канцлер Томас Беккет делал свой доклад о состоянии дел в королевстве, и Анри весьма внимательно его слушал, но все его внимание вмиг улетучилось когда на колено к нему легла горячая ладонь Элеоноры. Он не вытерпел и посмотрел на жену. Взгляд ее был невыносимым — в нем искрился свежий, покидающий свои соты, мед, в нем солнце играло бурными волнами моря, в нем теплый туман опускался на влажную зелень летнего поля.
— Какой ты красивый, — шепнула она ему. — Я хочу тебя. Пойдем.
И, взяв его за руку, повела за собой.
— Ваше величества, куда же вы?! — изумился канцлер.
— А, пошел ты! — прикрикнула на него королева.
— Извините, Томас, — пролепетал Анри. — Продолжим после.
Потом ему было стыдно перед канцлером, но счастье, подаренное Элеонорой, затмевало этот стыд. Беккет был сильным человеком, он ничего не забывал, и он видел, что рано или поздно все это плохо кончится. Доселе Элеонору не в чем было упрекнуть, она была верной и любящей супругой, заботливой матерью, изысканно образованной дамой, перед блестящим умом которой преклонялись лучшие умы Англии. И все же большинство подданных королевства оставались при едином мнении — она ведьма, просто временно затаилась. Об Элеоноре ходили слухи, будто до замужества с Анри она участвовала в шабашах и летала голая на помеле. Многие, очень многие, знали уже о страшном предсказании Бернара Клервоского, произнесенном им на смертном одре Людовику VII: «Рожденная дьяволом к дьяволу возвращается, и муж с нею». Основным толкованием этих слов было таковое: ведьма затаилась, прикинулась целомудренной матроной, чтобы опутать своими сетями мужа и утащить его затем вместе с собой в преисподнюю. Даже те, кто всей душой не хотел в это верить не могли не замечать многих странностей в поведении королевы, главной из которых оставалась ее неприязнь к причастию. Конечно, много бывало монархов, которые никак не заслуживали звания ревностных христиан и относились к Церкви без должного почтения. Но ведь и они, смиряя себя ради интересов государства, исповедовались и причащались как положено.
Морщились, пошучивали, но все же исполняли свой долг. А вот Элеонора наотрез отказывалась причащаться, да и исповеди ее не отличались рьяностью, в них не чувствовалось никакого раскаяния. Когда же ее пытались убедить в необходимости принятия Святых Даров, она несколько раздраженно отвечала, что не готова к этому таинству:
— Ведь вы же сами, святой отец, говорите, что нельзя причащаться тому, кто перед причастием не очистил свою душу до зеркального блеска. А я чувствую, что у меня на моем зеркале еще есть пятнышки и помутнения. Зачем же я буду осквернять причастие!
Кроме того, в народе не затихали слухи о том, что король Стефан помер не без участия Анри и Элеоноры, и даже будто бы один из тамплиеров задушил его подушкой. Противники этих слухов аргументировали свои доводы тем, что во дворец Стефана, а тем более в его спальню, вряд ли кто-то сумел бы проникнуть незамеченным и так же незаметно скрыться. И все же, расследование смерти Стефана показывало, что он задохнулся — не мог же он сам себя задушить подушкой!
Несколько тамплиеров постоянно находились при Анри и Элеоноре в составе личной королевской стражи. Они принадлежали к ордену Бертрана де Бланшфора, с недавних пор ставшего великим магистром Востока.
Бертран объединил под своей эгидой все восточные комтурии и комтурии, рассыпанные в Пиренеях, Аквитании, Провансе, Анжу, Нормандии и Бретани, и лишь на территориях, принадлежащих французскому королю, располагались комтурии или командорства, подчиняющиеся непримиримому магистру Эверару де Барру. В Англии не любили тамплиеров, даже несмотря на то, что одним из первых девяти рыцарей-храмовников Гуго де Пейна был английский граф Норфолк. К ним относились с великим недоверием, подозревая, что тамплиеры и ассасины — один чорт. Нелюбовь к тамплиерам прилагалась в сердцах англичан к нелюбви к королеве. Каждая собака знала, что во время крестового похода Элеонора переспала со всеми тамплиерами, а потом разругалась со своим главным любовником, Эвераром де Барром. В результате Людовик прогнал Элеонору, а Эверара сделал своим фаворитом. Логично в таком случае было бы как раз использовать тамплиеров Бертрана де Бланшфора против тамплиеров Эверара де Барра в качестве орудия борьбы Англии против Франции, но тут-то законы логики переставали действовать. И Бертран, и Анри и Элеонора были по происхождению своему французами, а англичанам хотелось видеть на троне англичан, и если уж иметь какой-либо рыцарский орден, то опять же свой, английский.
Что бы там ни было в политике, а Анри продолжал наслаждаться любовью Элеоноры, и она родила ему третьего сына, которого окрестили в честь покойного Годфруа Плантажене. После этого Анри, наконец внял просьбам своей жены и, воспользовавшись тем, что ему удалось утрясти разные насущные проблемы на острове, отправился на континент. И он, и Элеонора были непомерно счастливы снова увидеть родные анжуйские и аквитанские земли, славно повеселиться в Туре, проплыть по Луаре от Тура до Нанта, совершить небольшую прогулку по морю и живописному заливу, в который впадает Гаронна, посетить гостеприимные аквитанские города — Бордо, Кастильон, Ла-Реаль, Бержерак, а потом еще Гасконь, грубую и веселую Гасконь, с ее каким-то бешенным азартом к развлечениям, нередко опасным для жизни.
Но, увы здесь-то и произошла размолвка. Элеонора влюбилась. Искрометный гасконец Артюр де Монтескье вскружил ей голову. Он был необыкновенно хорош собой, неиссякаемо остроумен, дерзок и смел, как леопард, и в кошачьих глазах его горело необоримое чувство уверенности в том, что любая женщина может стать его любовницей, достаточно ему лишь этого захотеть.
— Дорогая, я должен заметить тебе, что ты несколько нескромно ведешь себя с этим де Монтескьелем, — однажды проворчал Анри.
— Де Монтескье, — поправила Элеонора, хмурясь. — Прошу не делать мне этих глупых замечаний. И что-то ты в последнее время такой кислый, как барселонское вино. Сравнивая тебя с этими очаровательными гасконцами, можно и впрямь подумать, что ты английский король.
— Но ведь я и есть английский король.
— Да, но ведь ты француз! Слава Богу, что тут еще нет этого твоего мерзкого Томаса. Противный клерикалишка! Так и сует свой нос, так и принюхивается к каждой простыне, чем это она пахнет. И если старческой мочой, то хорошо, а если молодыми и обильными семяизвержениями, то — «изыди, сатана!»
— Г-хм, — кашлянул Анри. — Ты, я вижу, успела многое перенять у этих грубых гасконцев. Где твоя куртуазность, Элеонора?
— К чорту куртуазность! Хочу быть той, которая я есть на самом деле! А я чувствую себя бурей, птицей, молнией, кем угодно, только не английской королевой. До чего же дураки все эти твои англичане!
Помешать роману Элеоноры с гасконцем Артюром бедняга Анри оказался не в силах, и ему оставалось только закрыть на это глаза и сделать все, чтобы любовное приключение Элеоноры было как можно меньше замечено. Но если даже муж знает об адюльтере своей жены, что уж говорить об остальных. Анри ужасно страдал. Подобно тому, как в Англии Элеонора обожала его за то, что среди англичан он был французом, так теперь, в Гаскони особенно, она разлюбила его за то, что среди французов он выглядел англичанином. Не выдержав, несчастный Анри взял своего старшего сына и отправился с ним в Лимож, где его ждали неотложные дела, связанные с укреплением восточной границы континентальных владений, поскольку, как нетрудно догадаться, Людовик страстно мечтал отодвинуть эту границу на запад и желательно до самого морского побережья.
