Николай Задорнов - Симода
– Плавать не могу... Помоги, – взмолился Иосида, барахтаясь в воде под обрывом.
– А доносить не будешь?
– Не буду.
Под скалой было глубоко. Вода холодная. Матрос ухватил Иосида и вытащил его на отмель. В воздухе еще холоднее.
– Мы только пошутили, – сказал мокрый японец.
– Ну, ты иди домой. Мне больше толмача не требуется. Я пошел сушиться.
– Ты тоже уйди. Здесь не сушись. Если не уйдешь, то я должен донести.
– Сволочь, – ответил Вася, – ты не товарищ. Женщины у вас хорошие и честные, и на них все держится. А ты сам бесстыжий кровопийца и предатель. Начнется война, и тебя никто щадить за эти зверства не будет. Неужели же вас вовремя нельзя отучить?
Вышел Пьющий Воду и, улыбаясь, погладил Иосида по спине, и того сразу свела судорога. Он упал на землю и стал корчиться. Пьющий Воду засуетился притворно, но не помогал.
– Это ты меня так искалечил... – бормотал Иосида.
– Нет, я тебя и не трогал, это ветер тебе в спину подул, – ласково отвечал хозяин.
– Это у тебя от холодной воды, – сказал Вася. – Я тебя вовремя вытащил... Я и сам едва вылез.
Иосида с трудом пришел в себя. Рубаху его сушили в лачуге.
– «Каму щастье, каму нету...» – запел Иосида по-русски, уходя в темноту по тропе над морем.
Пьющий Воду позвал Василия куда-то. Взял фонарь и зажег слабый светильничек.
– Покажу сокровище! – говорил японец.
Под скалой выбоина, и японец достал оттуда длинный шест с хорошо отточенным железным крюком па конце и с секирой.
– Ты не думай, что мы бедные! У нас это сокровище хранится. Это очень удобная вещь. Это для восстания, когда будем убивать Ота и Ябадоо. Можно крюком схватить их за морду или за зад...
– А-а! – кое-что начал соображать Васька. Но его уже ничем больше нельзя удивить сегодня.
– А князя из Нумадзу мы зажарим живьем, – продолжал пьяный японец. – Князя! – Пьющий Воду захихикал от восторга. – Если пойдешь убивать американцев в Симода, то можешь взять у меня это сокровище. Очень удобная вещь. Возьми ее, если надо, Яся!
– Сколько же мне из-за тебя приходится терпеть, – жаловался матрос, прощаясь с девушкой.
– Мне, Яся, из-за тебя очень тяжело, – не понимая его слов, говорила Оки.
Глава 14
ВОЗВРАЩЕНИЕ НАКАМУРА
Сибирцев, войдя в чертежную, присел на полу. Неслышно появился перед ним лакированный столик. Стукнули чашки. Алеша приподнялся на колени и увидел Оюки.
Ее яркие глаза выражали ликующую радость, словно сейчас произошло что-то очень значительное. Девушка протянула ему руку, поклонилась и исчезла.
Сибирцев, немного сбитый с толку этим явлением, стал прихлебывать чай, продолжая разговор.
Оюки не появлялась в офицерском доме. Кажется, она сказала отцу, что больна и служить не может, но сейчас подала столик, угощение и не походила на больную. Может быть, в этом значительность? Но Алеша не привык разгадывать подобные ребусы.
– Оюки-сан, – обратился Алексей к появившейся девушке, – я принес вам журнал... пожалуйста... Что надо сказать в таком случае?
Она поняла и серьезно ответила:
– Спасибо... А-ре-са!
– Игирису фунэ! – сказал Алексей, показывая рисунок. – Бал на английском корабле.
Лицо у Оюки широкое, открытое, с выпуклым лбом, со смелым взглядом больших темных глаз под чуть припухлыми бровями. Кажется, и прическа как у русской девушки. Сибирцев, бывало, любовался, когда идут современные девицы по проспекту, как разговаривают между собой независимо; холодно, с неприступностью посмотрят на блестящего, самоуверенного военного, словно хотят сказать: «Мы еще вас оставим с носом, господин офицер».
В Петербурге Верочка – совершенно иная, она «классическая», белокурая, с великолепным профилем, любит верховую езду и уверена в своем превосходстве над всеми прочими и в том, что у Алеши не может быть выбора лучше...
Как, однако, Оюки переменилась, стала совсем другой! Поразительно, как быстро женщины меняются... Право, просится на нее блузка с корсетом и юбка да часы на золотой цепочке, она уже видела картинки, изображающие наших барышень и дам. Ей уже были показаны: девушка-наездница, девушка – стрелок из ружья, девушка-виолончелистка, девушка на баррикаде в 48-м году... А в английском журнале – хлебный бунт, восстание, и огромного роста молодая женщина руководит толпой. А еще балы, концерты, молодые леди. Неужели так быстро ум ее все схватил и провел сравнения? В офицерский дом не ходит, отец в тихом гневе. Вчера, сколько мог понять, она из-за этого-то и ссорилась с отцом. Алексей зашел вечером в опустевшую чертежную за тушью и потихоньку вышел, чтобы не слушать, и преуспел – научился входить и выходить неслышно, незримо. Человек все может, только ему пример подай!
Оюки и Сибирцев нагнулись над столиком. Офицеры и юнкера бросили работу и столпились вокруг старого журнала, случайно оказавшегося у адмирала с документами в стальном ящике и теперь пригодившегося.
– Алексей Николаевич, вы здесь? – входя, сказал дежурный мичман Михайлов. – Адмирал идет.
– Что случилось, Сергей Николаевич?
– Японцы приехали из города...
Утром в храм явился переводчик Татноскэ и доложил, что в городе Симода живут послы японского правительства, назначенные для переговоров о заключении договора с Россией.
– Я это знаю, – ответил Путятин.
– Оттуда очень плохая дорога, и ездить трудно! – продолжал Татноскэ.
– Если будет надо, то поедем по плохой дороге.
– Сегодня из города Симода прибыл в деревню Хэда секретарь правительственного посольства Накамура Тамея.
– Это совсем другое дело. Зачем же воду в ступе толочь! Пригласите сюда Накамура-сама.
Появление Накамура всегда предвещало что-нибудь хорошее. Он, как все знали, честный и благожелательный человек. Накамура Тамея воедино соединяет японское общество с русским и оба посольства; без него, верно, все бы перессорились, переобижались бы друг на друга. Начали бы с пожеланий подружиться, а кончили бы скандалом, а потом, может, и дракой, как бывает, когда обе стороны хотят мира, а боятся друг друга и не доверяют, насторожены, во всем готовы видеть насмешки, неуважение к обычаям, хвастовство, заносчивость. А там пойдет писать губерния! Лиха беда начать с первой размолвки. При несоответствии понятий у двух народов простые и естественные люди, как Накамура, ценятся на вес золота. Он не маклер, который посредничеством спекулирует монопольно. Накамура с даром прозрения, понимает, как просто было бы людям жить вместе, уступая и призанимаясь друг у друга, а не вскакивать на дыбы от всякой неприятной малости.
Во дворе зашелестели шелка и замелькали пики, значки, зонты.
– Вот это свита! Право! Сколько новых нахлебников на шею нашим рыбакам! – сказал Можайский и, разгибаясь, как переросший второгодник на «Камчатке», потянулся через стол, чтобы прибрать цветные рисунки шхун, которые делал на подарки японцам.
Накамура вошел быстро, как Наполеон, и, счастливо улыбнувшись, поклонился с видимым удовольствием. Адмирал встал из-за стола и протянул руку.
Уселись друг напротив друга. Путятин – в буддийском кресле, Накамура – на табурете, сжав на коленях большие кулаки. Несмотря на жесткий вид и некрасивое лицо, человек этот, как все знали, добр, но при этом расчетлив и далеко не сентиментален.
– Я рад, Накамура-сама!
– Я очень глубоко рад, ваше превосходительство посол Путятин... Также рады наши послы Тсутсуй и Кавадзи...
Путятин сразу же осведомился, каково здоровье Кавадзи-сама, потом спросил о здоровье Тсутсуй-сама.
Все вежливые обычаи должны быть соблюдены, как бы много времени на это ни требовалось. Накамура отвечал, что послы Кавадзи и Тсутсуй со своим штатом посольства и множеством подданных терпеливо ждут в разрушенном землетрясением городе Симода. Они хотят довести дело до конца и заключить договор, ждут адмирала Путятина, когда он разместит и устроит после пережитого ужасного потрясения подданных морских воинов, едва сохранивших свои жизни при гибели корабля «Диана».
Путятин сказал, что люди размещены под крышами и сыты, что дальнейшие требования будут представлены Эгава, как это делается ежедневно. Офицеры просят выплачивать жалованье деньгами, а не рисом, и чтобы лавки не закрывались и торговцы не прятались при их приближении, чтобы им, как и во всякой цивилизованной стране, разрешалось купить что-то необходимое.
Накамура смолчал, полагая, что многое зависит от строительства корабля, при котором обучаются японцы западным наукам, все остальное – в силах японского правительства. А тем более медные гроши матросам и мелкое серебро офицерам. Весь западный мир винит японцев в тугодумье и медлительности. Но, к великой чести канцлера Абэ и всего правительства, а также Тсутсуя и Кавадзи, надо сказать, что с Путятиным после катастрофы действовали быстро и гениально. Двести пятьдесят лет верности традициям изоляции были молниеносно отброшены, словно за все эти годы японцы были себе на уме, ждали со дня на день случая, когда удастся переменить политику и открыть страну. Все оказалось продуманным и готовым. Путятину все предоставлено. Случай исключительный. Только просили Путятина, чтобы после ухода из Японии он и его офицеры никогда не сообщали никаких подробностей о своей жизни здесь другим западным народам и не печатали бы об этом книг.
