Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)
— Пугу! Пугу!
— Кто там? — раздался, наконец, из тумана голос Кшечовского.
— Казак из Луга!
Сердца солдат Кшечовского забились сильней. Им хорошо был знаком этот таинственный крик. Таким способом запорожцы перекликались между собой на зимовниках, таким же способом во время войн вызывали на разговор реестровых и городских казаков, между которыми было много тайно принадлежащих к братству.
— Что вы хотите? — продолжал расспрашивать Кшечовский.
— Богдан Хмельницкий, гетман запорожский, приказал сказать, что его пушки направлены на тростники.
— Скажите гетману запорожскому, что наши пушки направлены на берег.
— Пугу! Пугу!
— Что вам еще нужно?
— Богдан Хмельницкий, гетман запорожский, хочет видеться со своим другом, паном полковником Кшечовским.
— Пусть даст заложников.
— Десять куреневых.
— Согласен!
Берега реки, точно по волшебству, покрылись запорожцами, до тех пор скрытыми в глубокой траве, а из степи приближались их конница, пушки, сотни хоругвей, знамен, бунчуков. Запорожцы шли с песнями и музыкой. Все это походило скорее на радостное свидание друзей, чем на столкновение врагов.
Солдаты Кшечовского отвечали криками. Наконец, подоспели челноки с куреневыми атаманами. Кшечовский высадился на берег, ему подали коня и проводили к Хмельницкому.
Хмельницкий при виде его приподнял шапку и дружески приветствовал его.
— Пан полковник, — сказал он, — старый друг и кум! Когда пан коронный гетман приказал тебе поймать меня и доставить к нему, ты не только не сделал этого, но посоветовал мне спасаться бегством, за что я навеки останусь благодарным тебе!
Он протянул руку, но загорелое лицо Кшечовского осталось холодно, как лед.
— А теперь, когда я спас тебя, пан гетман, — сухо проговорил он, — ты вздумал бунтовать.
— Я иду мстить за обиды свои, твои и целой Украины с королевскими привилегиями в руках и твердо верю, что наш всемилостивый государь не поставит мне этого в вину.
Кшечовский пристально посмотрел ему прямо в глаза и спросил с ударением:
— Ты осаждал Кудак?
— Я? Что я с ума, что ли, сошел? Я прошел мимо, не истратив ни одного заряда, хотя старый слепец угощал меня ядрами. Кулак мне не нужен, мне Украина нужна, мне нужен ты, старый мой друг и благодетель.
— Что тебе от меня нужно?
— Поедем в степь, там потолкуем.
Они пришпорили коней и поехали. Беседа их продолжалась около часа. Когда они возвратились назад, лицо Кшечовского было бледно и страшно. Он тотчас же попрощался с Хмельницким, который сказал ему на прощанье:
— Нас только двое будет во всей Украине; над нами король и никого больше.
Кшечовский вернулся к своим. Барабаш и Флик ожидали его с нетерпением.
— Ну, что там? Что там? — посыпались расспросы с разных сторон.
— Высаживаться на берег! — повелительным голосом сказал Кшечовский.
Барабаш поднял отяжелевшие веки; какой-то странный огонь блеснул в его глазах.
— Как так?
— Высаживаться на берег! Мы сдаемся!
Яркая краска залила бледное лицо Барабаша. Он встал с котла, на котором сидел до тех пор, выпрямился, и вдруг этот согбенный старик преобразился в великана, полного жизни и силы.
— Измена! — прорычал он.
— Измена! — повторил Флик, хватаясь за рукоятку рапиры. Но прежде чем он обнажил ее, пан Кшечовский взмахнул саблей и сильным ударом уложил его наземь.
Кшечовский одним прыжком очутился в стоявшем поблизости челноке с четырьмя запорожцами и крикнул:
— Греби между лодок!
Челнок помчался стрелой. Пан Кшечовский, стоя посередине, с шапкой на окровавленной сабле, с горящими глазами, кричал сиплым голосом:
— Дети! Не будем убивать своих! Да здравствует Богдан Хмельницкий, гетман запорожский!
— Да здравствует! — повторили тысячи голосов.
— На погибель ляхам!
— На погибель!
Крикам с лодок отвечали возгласы запорожцев.
На дальних лодках еще не знали, в чем дело, и только когда весть о переходе пана Кшечовского на сторону запорожцев разнеслась повсюду, бешеный восторг охватил солдат республики. Шесть тысяч шапок взлетело вверх, шесть тысяч ружей выпалило в одну минуту. Но, увы! Эта радость должна была быть запятнана кровью: старый Барабаш предпочитал умереть, чем изменить знамени, под которым служил всю свою жизнь. Несколько десятков людей остались ему верны, и вот началась битва, короткая, страшная, какой бывает битва, где горсть людей, ожидающая не помилования, а смерти, борется с толпой. Ни Кшечовский, ни казаки не ожидали такого сопротивления. В старике полковнике проснулся прежний лев. На предложение сложить оружие он отвечал выстрелами и с булавой в руке, с развевающимися белыми волосами раздавал приказания громовым голосом, с юношеской энергией. Лодку его окружили со всех сторон. Люди с тех лодок, которые не могли подойти близко, соскакивали в воду и с остервенением карабкались на борт ладьи Барабаша. Сопротивление длилось недолго. Верные Барабашу солдаты, исколотые, изрубленные, все пали; остался он один с саблей в руках. Кшечовский протискался к нему.
— Сдайся! — крикнул он.
— Изменник! Погибай! — ответил Барабаш и замахнулся на него саблей.
Кшечовский быстро спрятался в толпу.
— Бей! — крикнул он казакам.
Но никто не хотел первым поднять руку на старца. К несчастью, полковник поскользнулся и упал.
Лежащий не внушал уже такого уважения, не возбуждал такого страха, и десятки копий пронизали его тело. Он успел только воскликнуть: "Иисус, Мария!"
Труп Барабаша разорвали на куски. Отрубленную голову перекидывали, словно мяч, из лодки в лодку, покуда, после какого-то неловкого броска, она не упала в воду.
Оставались еще немцы, с которыми справиться было труднее; немецкий полк состоял из тысячи закаленных в бою солдат.
Правда, храбрый Флик пал от руки Кшечовского, но оставался еще Иоганн Вернер, подполковник, ветеран тридцатилетней войны.
Кшечовский, уверенный в победе, хотел все-таки сохранить для Хмельницкого такой значительный отряд превосходной пехоты и поэтому вступил с ним в переговоры.
Сначала казалось, что Вернер соглашается на предложение Кшечовского. Им заплатят жалованье за год вперед, а по истечении года они могут идти куда угодно, хоть назад, в коронный лагерь.
Вернер как будто задумался, а тем временем тихонько отдал приказ, чтобы лодки сблизились и образовали замкнутый круг. Выросла стена рослых, сильных людей, одетых в желтые колеты и шляпы такого же цвета, с мушкетами в руках.
Вернер с обнаженной шпагой стоял в первой шеренге и думал.
— Герр полковник, — сказал он, — мы согласны!
— Вы ничего не потеряете на новой службе! — радостно воскликнул Кшечовский.
— Но с условием…
— Соглашаюсь заранее.
— Если так, то хорошо. Наша служба у республики кончается в июле. С июля мы будем служить у вас.
Из уст Кшечовского вырвалось проклятие. Впрочем, он постарался сдержаться.
— Вы шутите, пан лейтенант? — спросил он.
— Нет, — флегматично ответил Вернер. — Честь солдата велит свято хранить уговор. Служба кончается в июле. Мы служим за деньги, но мы не изменники. Иначе нас никто бы не нанимал, да и вы сами не доверяли бы нам. Кто вам поручится, что при первой битве мы снова не перейдем на сторону гетманов?
— Чего же вы хотите?
— Дайте нам уйти.
— Не будет этого, сумасшедший вы человек! Я прикажу перебить вас всех до единого.
— А сколько своих потеряете?
— Ни один из вас живым не уйдет.
— Да и половина ваших останется на месте.
Они оба говорили правду. Вот почему Кшечовский, взбешенный до крайности невозмутимостью немца, не хотел еще начинать битвы.
— Прежде чем солнце зайдет, — крикнул он, — подумайте. Потом я прикажу стрелять из пушек. — И Кшечовский поехал на совещание с Хмельницким.
Наступили минуты ожидания. Казацкие лодки окружили немцев, которые сохраняли полное спокойствие, как и надлежит вести себя настоящему солдату перед лицом врага. На угрозы и брань казаков ответом было одно презрительное молчание.
Солнце медленно начинало спускаться и, наконец, зашло.
Вдали заиграла боевая труба, и послышался голос Кшечовского:
— Солнце зашло! Надумали вы или нет?
— Да! — ответил Вернер и, обернувшись к своим солдатам, взмахнул обнаженной шпагой.
— Feuer [31]! — скомандовал он спокойным голосом.
Залп. Несколько казачьих трупов упало в воду. Пушки, стоящие на берегу, раскрыли пасти и изрыгнули дождь ядер на немецкие лодки. Густой дым заволок всю реку, и только регулярные залпы мушкетов показывали, что немцы еще обороняются.
После захода солнца битва еще продолжалась, хотя, видимо, начинала ослабевать. Хмельницкий в сопровождении Кшечовского, Тугай-бея и нескольких атаманов приехал осмотреть поле сражения. Раздутые его ноздри с наслаждением втягивали пороховой дым; он с удовольствием прислушивался к стонам раненых, тонущих немцев. Все три вождя смотрели на резню, как на зрелище, предрекающее им хорошую будущность. Бой затихал. Выстрелы смолкли, и слышались только победные крики казаков.
