Павел Загребельный - Смерть в Киеве
Иваница принес письменные принадлежности, Дулеб приладился писать, кивнул Иванице, чтобы тот сел рядом с ним.
- Мы с Иваницей ведем это дело сообща, поэтому дозволь, княже, чтобы он присутствовал при сем.
Долгорукий молча кивнул в знак согласия, князь Андрей гневно шевельнулся, почувствовав себя оскорбленным тем, что его уравняли с простым слугою, но смолчал, надеясь надлежащим образом поквитаться с лекарем во время допроса Сильки, где два князя, вне всяких сомнений, должны были превзойти двух незнатных защитников сомнительной справедливости из Киева.
- Подойди ближе и встань вон там, - велел Долгорукий.
Силька послушно приблизился, остановился как раз между князьями и теми двумя из Киева. Но спросить его ни о чем не успели, потому что неслышно приоткрылась тяжелая дубовая кованная железом дверь и в палату проскользнул половчанин. Босой, в белой полотняной одежде, с накинутой сверху хламидой, тканной золотыми грифонами в кругах, он быстро пробежал мимо князей, подскочил к огню, выхватил пылающее полено, перебросил его в ладонях, швырнул назад в огонь, только после этого взглянул на тех, кто сидел в палате, еще больше сузил свои половецкие глаза, крикнул клекочущим, будто у настоящего степняка, голосом:
- Китан!
Князь Андрей встал, подошел к Ярославу, обнял брата.
- Не хотел тебя будить, брат, думал, спишь еще.
- А я не сплю. Никогда не сплю. Покуда спишь, много зла творится на свете. Не могу спать. Князь Гюргий скажет тебе про это. Пока спишь, могут приехать люди из Киева, а Киев всегда имеет недобрые намерения. Не был никогда в Киеве лишь из-за лености своей, а ты, брат, был и можешь подтвердить справедливость моих слов.
- Сын мой, - обратился к нему князь Юрий, - пойди в свою палату, у нас неотложное дело. По окончании князь Андрей заглянет к тебе.
- Не знаю Андрея. Это Китан! А ты не Юрий, и не Гюргий, и не Дюргий, а Дюр, как называла тебя моя покойная мать. Ты же называл ее Фро, что означает дождь или щедрость. Забыл, княже? А что такое Дюр по-половецки? Тоже забыл?
Ярослав быстро заговорил по-половецки, князь Юрий ответил ему такой же скороговоркой, к ним присоединился и князь Андрей, и вот уже перед Дулебом и Иваницей были словно бы настоящие половцы, даже Силька немало удивился такому неожиданному перевоплощению. Князья говорили горячо, гневно, они переубеждали в чем-то друг друга, хотя и бессмысленным казалось убеждать в чем-либо полоумного Ярослава, который метался по палате, сверкая своими грифонами и хищно поблескивая узкими половецкими глазами; наконец отец и сын победили безумного, он еще раз обежал палату, подскочил к Сильке: пристально посмотрел ему в глаза, прикоснулся пальцем к груди, сказал почти шепотом:
- Опасности обвинений и суда хоть и людские, но насылаются дьяволом. Средства же дьявола неисчерпаемы, так и знай. А ты не виновен! Не виновен! Не виновен!
Он намеревался еще раз возвратиться к отцу и брату, но от двери его позвал тонкий, серебряный голос:
- Брат мой князь, жду тебя давно уже, а ты не идешь.
Никто не видел, когда вошла княжна Ольга, теперь все повернулись к ней, глаза отдыхали на тоненькой белой фигуре, все купались в серых водах необычайных глаз, а безумный Ярослав подбежал к сестре, упал перед нею на колени, поцеловал ноги, закричал:
- Веди меня отсюда, веди, Олюня-сестра!
И они вышли, оставив после себя какое-то чувство смущения, внезапно выведя всех тех, кто сидел здесь на положении судей, из состояния угрожающей торжественности в будничную растроганность. Силька малость взбодрился неожиданной поддержкой странного князя-половчанина, хотя до сих пор еще не мог взять в толк, в чем его могут обвинять.
Дулеб с Иваницей очутились как бы посредине между князьями и обвиненным Силькой. Вторжение безумного Ярослава еще больше подчеркнуло их неопределенное, можно даже сказать, двусмысленное положение.
Дулеб вписал в свой пергамен: "Каждый - это либо тиран, либо - раб. А те, кто посредине, терпят отовсюду".
- Спрашивай, лекарь, - подал наконец голос князь Юрий, - а то уже начал писать, хотя еще и нечего записывать, в этом ты превосходишь даже князя Андрея.
- Записываю мысль, которую грешно было бы забыть.
- Правду сказал философ, что открытие письма ослабило людям память. Можешь начинать, лекарь.
- Тебя зовут Сильвестр, Силька? - спросил у парня Дулеб.
- Да.
- Ты из Киева?
- Из Киева.
- Был монахом в монастыре святого Феодора?
- Послушником.
- Как же ты мог стоять привратником, не имея монашеского сана?
- Не стоял я при воротах.
- Объясни.
- Не стоял, - сказал Силька и метнул туда и сюда своими пытливыми глазами, будучи не в состоянии понять, чего от него добиваются.
- Слыхал, что случилось в Киеве?
- Там много всякого бывает.
- Про смерть князя Игоря, слыхал?
- Почему бы не услышать?
- И что его взяли из монастыря, где ты был, - знаешь?
- Знаю.
- И что ворота были открыты перед толпой - тоже знаешь?
- Э-э, - тотчас же смекнул Силька, куда клонит этот загадочный человек, - ловец из тебя хитрый, да не больно ловкий! Запутать меня хочешь и впутать в сие тяжкое дело, а я не дамся, почему я должен даваться! Ищешь, кто открыл ворота, и бросился ради этого сюда, а это слишком далеко, лекарь, ежели ты и в самом деле лекарь, как тебя называет великий князь Юрий. В Киеве и искал бы! Там все, там игумен Анания и братия вся на месте, если не разбежались после того убийства. Меня ж не трогай. Я не виновен. Не виновен! И не был привратником, и в монашестве не был, а был переписывателем книг при игумене Анании - вот и все, а больше ничего. И не лови меня, лекарь, потому как я тебе не заяц и не перепелка.
- Когда выехал из Киева - скажешь? - спросил Дулеб.
- Почему бы и не сказать, ежели это выпадает именно на тот день, когда был убит князь Игорь.
- Открыл ворота, а потом испугался и бежал в тот самый день?
- Угадал: в тот самый день. Да только ворот не открывал, ибо не был привратником, а день, как ведомо каждому, имеет свое начало, середину и конец, так знай же, что выехал я из Киева не в середине и не в конце дня, а в начале, и не в начале, а на рассвете. И не бежал, не вышел, а выехал верхом на коне, а ты должен бы спросить, откуда у меня конь, если уж хочешь обо всем узнать.
Упоминание про коня обескуражило Дулеба. О конях он как-то не подумал, а тогда в Киеве никто о них не вспоминал, хотя ясно же, что ни у Кузьмы Емца, ни у монашка не могло бы быть коней, - следовательно, они должны были их украсть, чтобы бежать. А где украли? У кого? И почему никто не добивался возвращения коней, почему ни Войтишич, ни игумен не вспоминали про коней?
- Не ты меня спрашиваешь, - сказал Дулеб. - Говоришь, что выехал из Киева на рассвете в пятницу, когда был убит князь Игорь. Чем докажешь сие?
- А на мосту знают. Мост еще был закрыт на ночь, и мы долго стучали в ворота, пока нам открыли. А потом не хотели мы платить мыто, потому что у Кузьмы была гривна княжеская, он показал ее, и нас пропустили, как посланцев к князю Изяславу.
- Кузьма? Про какого Кузьму молвишь?
- А про Емца. Вместе выехали из Киева. Встретились перед мостом, сговорились, вышло, что едем оба в Суздаль.
- И Кузьма был с конем?
- Даже с двумя. Одного взял для поклажи.
- Кто дал тебе коня?
- Игумен Анания.
- Зачем?
- Сказал: поезжай в Суздаль, князю Андрею надобен человек, умелый в письме. Благословил меня в путь. Игумен всегда был добр ко мне. Еще малым забрал меня у отца, обучил письму, книжной премудрости.
- А кто послал сюда Кузьму? Кто дал ему коней, гривну?
- А у него и спроси.
- Где он?
- Где-то у князя Ивана.
- Среди берладников?
- У них.
- Почему ты не поехал с ним туда?
- А что мне там делать? К оружию не приучен. Кузьма копье метает, как никто, а я лишь писалом умею. Завернул к князю Андрею, он принял меня.
- Обещал тебе игумен Анания еще что-нибудь?
- Благословил - и все. Дал серебра на дорогу.
- Игумен Анания - святой человек, и негоже подвергать сомнениям его поступки, - заметил князь Юрий.
- Я уже слыхал про святость игумена, - сказал Дулеб. - Слыхал в Киеве от того самого человека, который убийцами князя Игоря назвал Кузьму Емца и монаха-привратника, бежавшего вместе с Кузьмой после убийства.
- Вранье! - горячо воскликнул Силька. - Никогда не был я привратником и не бежал ни от чего. Все вранье!
- Кто же тот человек? - не обращая внимания на Силькин крик, спросил у Дулеба Долгорукий.
- Воевода Войтишич, ежели знаешь его.
- Знаю.
- Молвлено же было при игумене Анании.
- А игумен? Неужели не сказал, что это неправда? - даже наклонился к Дулебу Силька.
- Сказано же тебе: спрашиваю лишь я, ты отвечаешь мне.
- Хорошо, - улыбнулся Юрий. - Тогда спрошу я, лекарь. Что сказал игумен, услыхав обвинение его привратника в убийстве князя?
