Наталья Нестерова - Стать огнем
— Ты! Потому что ты меня не любишь! — выпалила Нюраня.
— С чего тебе в голову взбрело? — поразился Максим.
— Я знаю точно.
— Всем сердцем тебя люблю!
— Не по-нас-то-я-щему!
— А как надо по-настоящему?
— Когда любят, не спрашивают.
И снова он принялся засыпать ее вопросами, а Нюраня увиливала от прямого ответа.
Максим уж до белого каления дошел, когда она призналась:
— Ты меня не любишь по-настоящему, потому что не пишешь мне стихов!
— Чего-о-о? — вытаращил он глаза.
— Когда любят, посвящают стихи! — авторитетно заявила Нюраня.
— Кто?
— Пушкин, например. Или граф Толстой.
Про Пушкина Нюраня услышала от Василия Кузьмича. Он как-то сравнил резьбу по дереву, выполненную Еремеем Николаевичем, с любовной лирикой Пушкина. И прочитал несколько стихотворений, «Я помню чудное мгновенье…» в том числе. У Нюрани чудных мгновений было много, а стихи отсутствовали. Настоящая любовь должна быть со стихами, решила она. Графа Толстого приплела за компанию, для внушительности списка.
— Я! — ударил себя в грудь Максим — Не граф и не Пушкин! Я Майданцев!
Нюраня поняла, что перегнула палку, что Максим заяростился. Было немножко стыдно, хотя и весело мучить его, играть с ним в вопросы-ответы. Она была виновата в его напрасной злости, поэтому слезы навернулись легко, и еще очень хотелось целоваться.
— Максимушка, — припала она к его груди, — так мне грезилось стихов про нашу любовь…
— Дык где ж я их возьму? — оттаял Максимка.
Нюраня обильно смочила слезами его рубаху в области сердца и поцеловала:
— Тут!
— В гроб меня загонишь, — сказал Максимка, поднимая ладонями ее лицо, — умру в молодые годы.
— Поживи ышшо, любимый!
Через месяц, когда Нюраня и забыла о «настоящей любви со стихами», но при этом не забывала периодически морочить Максимке голову своими проказами, он ей заявил:
— Стихи-то я тебе написал.
— Какие стихи? — ахнула Нюраня. — Всамделишные? Поэму?
— Поэму не поэму… — достал Максим из кармана сложенный листок.
— Дай сюда! — выхватила она. — Ой, темно здесь, не видно. У тебя спички есть?
— Нюрань, какие спички на сеновале? Увидят огонек, надерут нам ниже спины оглоблями.
— А ты наизусть помнишь? — Она бережно спрятала листок за пазуху.
— Помню, но у меня там последнее слово никак не подстраивается.
— Все равно! Читай.
Максимка откашлялся и торжественно начал:
Цветет калина у ручья,
Но пилит сердце грусть моя.
Не увидать сегодня мне Нюраню,
Поскольку путь лежит ей в…
— В баню! — возмущенно закончила Нюраня.
Максим хотел захватить ее в объятия, но Нюраня вскочила, бросилась к приставной лестнице, скатилась вниз, не переставая обзывать Максимку иродом, предателем, варнаком и лиходеем. Она клялась его больше не видеть и угрожала выцарапать ему глаза, если только появится.
Утром Аким подобрал на полу листок, протянул хозяину с вопросом, нужная бумажка али на самокрутки можно взять.
— Да тут стихи, — удивился Еремей Николаевич и принялся читать вслух:
Шепот, робкое дыханье,
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья.
Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца,
Ряд волшебных изменений
Милого лица.
В дымных тучках пурпур розы,
Отблеск янтаря,
И лобзания, и слезы,
И заря, заря!..
— Фет, — сказал мечтательно Василий Кузьмич.
— Какой еще Ферт? — хмыкнула Нюраня.
Она слушала отца, затаив дыхание от восторга. Ни слова не понимая и не запоминая, улавливая только музыку, в которую превращались поэтические строчки.
— Афанасий Афанасьевич Фет, великий русский поэт, — пояснил доктор.
— Да это для меня Максимка Майданцев сочинил! — забрала Нюраня у отца листок и бережно сложила.
— Ну-ну, — покивал Василий Кузьмич. — Максимка. Майданцев.
Он не стал говорить, что сборник стихов поэта видел у школьной учительницы.
— Ты с Максимкой… того? — замялся Еремей Николаевич.
— Не «того», а поэтически, сами не видите, что ли? Только маме не говорите, а то она мне волосья повыдергивает.
— Если б повыдергивала… — вздохнул Еремей Николаевич.
Он не мог как положено блюсти выросшую дочь, своенравную любимицу. Или не хотел напрягаться.
— Если бы у Анфисы Ивановны, — подхватил доктор, — возникло желание что-нибудь повыдергивать, я не пожалел бы своей бороденки.
Максимка не форсировал женитьбу с Нюраней не только потому, что у нее была мечта, или жалеючи ее стариков. С этим он как-нибудь справился бы. Что, замужним нельзя учиться? Или Медведевы-старики поголовно парализованы, обездвижены и бревнами лежат? Максима останавливали личные обстоятельства.
У его бабки Аксиньи когда-то было пять сыновей, про них до сих пор вспоминают как о сибирских богатырях. И дед, муж бабки Аксиньи, и сыновья сложили головы в войнах и восстаниях. Трое сыновей, в том числе отец Максимки, успели жениться, двое оставили детей — у Максимки были родная сестра и две двоюродные. Словом, если долго арифметику не разводить, жил он в бабьем царстве: бабка Аксинья, ставшая главой рода, мать, сестра, вдовые тетушки, двоюродные сестры. Плюс довесок — прабабка со стороны матери и прабабка со стороны отца, постоянно друг с другом мерявшиеся потерей ума. Женщины ссорились нескончаемо, у них возникали и рассыпались группировки, они шушукались, сплетничали, наушничали бабке Аксинье, которая, прожив молодость среди мужчин, не умела распознавать хитрых бабьих интриг и то одну сторону принимала, то другую. Запутавшись, приходила в ярость, хватала что под руку подвернется и лупила склочных баб направо и налево, не разбирая правых и виноватых. Хорошо, если полотенцем хлестала, а бывало, что ухватом прикладывала. При этом даже бездетной сорокалетней невестке не позволяла отправиться в город, в работницы. Хотя многие вдовы, да и девицы возрастные подались в Омск давно и нашли там свое место, и были среди них не только переселенки, но и коренные сибирячки. Для бабки Аксиньи подобная вольность была равносильна благословению на непотребство, шлюшество. Ее слушались, жили, как паучихи в банке, но против бабкиной воли пойти боялись.
Среди женщин Максимкиной семьи, разных по характеру и темпераменту, по большому счету не было прирожденных подлых злодеек. В других обстоятельствах они стали бы хорошими хозяйками и добрыми матерями. Но вдовство, тяжелый дневной труд и холодная постель ночью, скученность и, главное, беспросветность, бесперспективность судьбы выплеснули их энергию, неизрасходованные эмоции и чувства в нескончаемую и бессмысленную борьбу друг с другом.
Максимка давно, лет с четырнадцати, научился отстраняться от бабьих склок, оставаться сухим в топком болоте их взаимных упреков и обид. Дай им волю, с ума бы свели. Не лупить же ему мать и теток, как бабка Аксинья. Единственный мужчина, продолжатель рода — его послушались беспрекословно, даже с каким-то радостным почтением: ему не наушничать, при нем ссор не затевать, а то… Что «то», Максим не знал, да и они тоже, но внутренняя политика: «парень в дом вошел — рты на замок» — соблюдалась свято. Это вовсе не означало, что, приведи он жену в дом, ее оставили бы в покое. За неделю обглодали бы Нюраню до косточек.
Степан, брат Нюрани, как-то посочувствовал Максимке:
— Ох, и тяжелехонько тебе, парень, наверное, приходится.
Максимке было невдомек, что, намучившись с коммунарками — женщинами свободного социалистического труда, — Степан отдал бы руку или глаз, но не согласился жить в обстоятельствах Майданцева.
— Дык справляюсь.
— Дык молодец, — насмешливо похвалил Степан. — Организаторская руководящая жилка в тебе, наверное, есть. Тебе сколько исполнилось?
— Двадцать.
— А Нюране девятнадцать. Отец, Еремей Николаевич, рассказывал, ты стихи ей пишешь.
— Ну-у-у… — смущенно протянул Максимка.
— Не нукай, не запряг! — сменил тон Степан. — Ежели с моей сестренкой что-либо непотребное произойдет, то я тебя, парень, мехом вовнутрь выверну!
— Да мы пожениться хотим! Мы любим друг друга! — выпалил Максимка.
— Чего? «Любим»? Ишь как выражаешься, рифмоплет, — снова потеплел Степан. — Пожениться — это правильно, хорошо. А после свадьбы сразу ко мне в коммуну переселяйтесь, там мы из вас выкуем… перекуем… — запутался Степан.
Он явно спешил.
«Разве ты не ведаешь, что она мечтает на дохтора учиться? — подумал Максимка. — Или, в точности как я, считаешь это неосуществимой блажью?» Вслух он ничего не сказал.
