Валентин Рыбин - Огненная арена
И прежде чем грянул припев, начальник уезда повторил его в памяти: «На бой кровавый, святой и правый, марш, марш вперед, рабочий народ». И понял, что стоять и дожидаться, пока толпа приблизится, нет никакого смысла. Он повернул коня и отъехал на угол, к Управлению железной дороги. Толпа же у городского сада свернула влево и остановилась возле женской гимназии, где служил до ареста Людвиг Стабровский.
Сыщики едва успевали заносить в записные книжки все увиденное и подмеченное: и надписи на венках, и кто их несет, и кто несет гроб, и крышку гроба, и кто произносит речи.
Пересвет-Солтан, окруженный полицейскими и офицерами штаба областной канцелярии, смотрел на демонстрацию удивленными глазами и спрашивал, спрашивал без конца:
— А кто же это с веночком в первом ряду?
— А, брат с сестрой — Асриянцы, — отвечали ему.
— А этот, в красной рубахе, со знаменем?
— А, конторщик из службы движения, Вахнин. Он только что, ваше благородие, перед областным судом речь держал.
— Так, так, — принимал к сведению Пересвет-Солтан. — Ну, а гроб кто же несет? Первые двое, кажется, Шелапутов и Петерсон. А вон те двое?
— Это циркачи, ваше благородие. Клоун Романчи и, кажется, наездник.
— Туркменец, что ли? — насторожился Пересвет-Солтан.
— Да вроде бы…
И никто из офицеров и полицейских не заметил, как растерялся штабс-капитан Каюмов, стоявший тут же. Черкезхан, разглядев у гроба Ратха, побледнел, закрыл глаза, думал, обознался. Вновь взглянул и простонал от стыда и ужаса. Он сразу даже не разозлился, а лишь испугался до перебоев в сердце. Вот сейчас кто-нибудь заметит: «А ведь это ваш младший брат, господин штабс-капитан!» Но никто этого не сказал, и Черкезхан почувствовал, как покидает его страх и место его заполняет невероятный гнев, от которого стало трудно дышать, говорить, мыслить, потому что кровь ударила в голову.
От Гимназической площади до армянской церкви демонстранты беспрерывно выкрикивали лозунги и пели "Варшавянку». Но вот процессия остановилась у голубой армянской церкви с оградкой. Гроб внесли в ограду и поставили на тяжелую длинную скамью. Два армянских священника в черных рясах и клобуках совершили обряд отпевания и похоронная процессия двинулась дальше, к железной дороге. За линией открылась узкая улочка, в тупике которой виднелись ворота на кладбище, и сбоку — асхабадская тюрьма. Поравнявшись с тюремными воротами, Нестеров остановил процессию и приказал дежурному надзирателю, чтобы поз «вали начальника тюрьмы. Хлопоты были излишни: начальник оказался тут же, у ворот. Все это время, пока шествие приближалось к тюрьме, он говорил по телефону с начальником уезда, находившимся с казаками близ товарного двора. И когда Нестеров потребовал, чтобы арестованным Аршаку Хачиянцу и Ивану Егорову разрешили выйти и проститься со Стабровским, тюремный начальник вновь кинулся к телефонной трубке и вызвал Куколь-Яснопольского:
— Ваше высокоблагородие! — закричал в трубку. — Требуют заключенных… Как бы тюрьму… Как бы ворота не снесли. Что прикажете делать?!
— Пронеси господи, — ответил в ужасе начальник уезда и пообещал: — Ждите, сейчас приеду с казаками!
Начальник тюрьмы отскочил от телефона и начал призывать людей к порядку. Но противостоять многотысячной толпе, решительно наступающей на ворота тюрьмы, было бы безумием. И начальник велел привести Хачиянца и Егорова к окну дежурки: пусть попрощаются через окно.
— Бросьте издеваться, выведите арестованных сюда! — потребовал Нестеров.
И тут грянул выстрел, а вслед за выстрелом зазвенело разбитое оконное стекло и из окна разнесся зычный голос Аршака Хачиянца:
— Вот еще одна жертва царского произвола! Надзиратели тотчас оттащили его от окна. А на улице началась паника. Кто-то прокричал:
— Казаки! Казаки скачут!
Часть толпы двинулась в суматохе прямо на скачущих казаков, сгоняя их с дороги в сторону, к домам. Но большинство не растерялось. Вновь гордо и громко зазвучала «Варшавянка»:
«Месть беспощадная всем супостатам, всем паразитам трудящихся масс!..»
И тысячи асхабадцев, неся на плечах гроб с телом революционера, вошли в кладбищенские ворота и зашагали среди частокола крестов. Куколь-Яснопольский не посмел въехать на кладбище. Так и стояли конные казаки у кладбища до тех пор, пока не кончились похороны и толпы начали расходиться по домам.
Надвигался душный июльский вечер…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
До самой осени в Асхабаде наблюдалось относительное затишье. Отбурливший во время похорон Стабровского город словно прислушивался, присматривался и спрашивал: «Что же будет дальше?»
Власти Закаспия, теша себя сознанием, что, слава богу, массовые митинги и демонстрации прекратились, а издание газеты «Асхабад» остановлено самим министром внутренних дел, встречали золотую асхабадскую осень развлечениями. В городском саду и в офицерском клубе выступали приезжие артисты, уже пестрели цирковые афиши, извещая о скором открытии осеннего сезона. На ипподроме каждое воскресенье устраивались скачки.
В один из воскресных дней начала октября генерал Уссаковский приехал на ипподром в фаэтоне вместе с чиновником особых поручений Остен-Дризеном. Полусотня казаков сопровождала их. У входа на ипподром Уссаковский слез с коляски первым и подал руку Остен-Дризену, хотя гость и чином был ниже, и должность занимал не генеральскую. Столь величайшее почтение Уссаковский оказывал гостю по весьма важным обстоятельствам: дело в том, что Остен-Дризен был командирован в Закаспий самим туркестанским генерал-губернатором Тевяшовым. Месяц назад Остен-Дризен, приехав в Асхабад, предъявил документ о праве проверки политической обстановки в Закаспий, тем самым недвусмысленно дав понять, что, по сути, проверяется боеспособность генерал-лейтенанта Уссаковского и его штаба со всеми военными и хозяйственными службами.
Взойдя на трибуну и усевшись в плетеные кресла, генерал и его гость подождали пока усядутся другие господа, затем направили взоры на джигитов; несколько человек, в светлых атласных рубахах и белых тельпеках, проезжали застоявшихся коней по скаковой полосе.
— У вас в Ташкенте тоже, небось, проводят скачки? — спросил Уссаковский.
— Проводят, — отозвался гость, не сводя глаз с джигитов. — У нас больше козлов дерут. Слышали о коз-лодрании?
— Отчего же не слышать, — отозвался Уссаковский и подумал: «С намеками, сволочь, изъясняется. Небось, и меня, как козла, хотят разодрать… Иначе почему молчит, не докладывает — чем недоволен? Вчера еще приехал, и хоть бы слово о замеченных недостатках. Видно, решили одним махом снять голову с Уссаковского».
— Между прочим, я уже наблюдал ваши скачки на Челекене, — сказал Остен-Дризен. — Правда, туземная голытьба не дала как следует насладиться столь прекрасным зрелищем.
— Что так? — насторожился генерал.
— С требованиями пожаловали. Сижу этак на паласе, пью чай и гляжу на джигитов, а тут приходят какие-то юродивые и суют бумагу: подай им восьмичасовой рабочий день и больницу.
— Это общая картина в области, — с пренебрежением ответил Уссаковский. — В Красноводске, Кизыл-Арвате, Асхабаде — везде одно и тоже.
— Приятно, что не возражаете, господин генерал, — довольно улыбнулся Остен-Дризен.
— А что тут такого?
— А то, что до прошлого года в Ташкенте и Самарканде вовсе не наблюдалось революционеров. А теперь и там есть. И все оттого, что в Закаспии ослаблен надзор. Позволили им демонстрировать, бастовать… С паспортным режимом у вас тоже не все в порядке. Переселенцев много, и все голодранцы из русских деревень. Дали волю народу, вот он и бастует.
— Да уж какая воля, господин Остен-Дризен? Тюрьма асхабадская забита революционерами. Вы имели случай посетить Кизыл-Арват: знаете, как обошлись тамошние власти с рабочими мастерских… Всех зачинщиков, взорвавших бомбу, к суду привлекли по 126-й.
— Грубо работает ваша жандармерия, грубо, — поморщился Остен-Дризен. — Если б соблюдалась повседневность поддержания порядков, уверяю вас, не было бы ни взрывов бомб, ни сходок, ни демонстраций.
— Оно, конечно, так, — согласился Уссаковский. — Но если взять обстановку в целом… — И про себя: «Вот, сволочь. Можно подумать, в Петербурге, Москве или в Баку лучше с порядками! Ясно как божий день: сбросить хотят с поста начальника области… Задобрить бы тебя, скотина ты эдакая». И генерал, извинившись перед гостем, лишь на минуту отлучился. Подойдя к Махтумкули-хану, он что-то сказал ему на ухо, отчего хан сначала напыжился, а потом заулыбался, польщенный. И генерал вновь вернулся к гостю и сел в кресло.
— Между прочим, — продолжал Остен-Дризен, — в аулах Западного Закаспия тоже наблюдаются некоторые беспорядки. В Гасан-Кули, например, рыбаки отказались платить налоги и требуют, чтобы кибиточные подати сократили вдвое. Какой-то дьявол, не то бахши, не то бачи, распространил среди них слух, будто баи и ханы не платят русским властям никаких налогов: расплачивается за них беднота.
