Урсула Кох - Розы в снегу
Они улыбнулись и глянули один на другого.
— Разве вы не узнаете нас, госпожа доктор?
— Да, припоминаю… Вы приходили…
— Вы сидели тогда у постели больной Ленхен.
— Вы взяли мою дочь с собой!
— Мы взяли ее к Небесному Отцу.
— А теперь вы за кем пришли? Нет! Оставьте мне детей! Не отнимайте у меня последнего. Господи, помоги! Молодые люди замолчали и, продолжая улыбаться, отступили к двери.
Катарина вскочила:
— Ах, это вы, господин магистр?
Меланхтон, точно черная тень, стоял у стола.
— Прошу прощения, госпожа доктор, за столь поздний визит. Я стучал, но вы, очевидно, уснули.
— Вот, можете прочитать! — Катарина протянула ему письмо и принялась нащупывать рукой свечу. Но Меланхтон сказал:
— Я не могу дольше здесь оставаться. И вам тоже следует собираться в дорогу — чума!
Катарина отрицательно покачала головой.
— Это необходимо, — тихо, но твердо продолжил Меланхтон. — Ваш дом тоже в опасности. Завтра весь наш факультет перебирается в Торгау. Мартин уезжает с нами.
— Мои дети решили остаться.
— Значит, Пауль не едет?
— Нет.
— Тогда и я остаюсь.
Гром гремел над Эльбой. Луна полностью исчезла в темном грозовом небе. Меланхтон беспомощно поднял вверх руки:
— Укладывайте вещи!
Дверь за ним захлопнулась. Некоторое время Катарина еще слышала, как он шел по дому, затем вернулась мыслями к странным посетителям.
Потянуло сквозняком — холодный ветер дохнул на Катарину и резко захлопнул окно.
— Госпожа доктор!
Крики наверху, шаги по лестнице.
— Госпожа доктор! У Якоба жар! Может, взглянете? У него на лице — красные пятнышки.
— Мама! — Мартин стоял в комнате. Маленький светильник едва освещал его лицо. — Мама, — голос юноши дрожал, — неужели это чума?
«Боже, как я устала…»
***Осенний туман плыл над Эльбой. Его длинные пряди заползали во двор Черного монастыря. Две телеги стояли там, готовые к отъезду. Одна для тех немногих его обитателей, что решили остаться. Другая — для членов семьи Лютер.
Катарина, кряхтя, поднялась по ступеням на второй этаж.
Из сундука, стоявшего у окна под ее скамьей, достала принадлежности для шитья и очки Лютера. Эти сокровища она спрятала в складках своей широкой юбки. Перед тем как выйти, остановилась в дверях.
Свет раннего утра проникал сквозь толстые стекла окон. В углу сверкала изразцами печь. Пол чисто выскоблен. Деревянные панели потолка искусно разрисованы. Это она, своими руками, самим присутствием своим привнесла уют в полуразрушенное здание монастыря.
И теперь опять в путь! А ей так хочется остаться, посидеть у стола. Там, где сидел господин доктор, держа перед собой раскрытую Библию… Почему снова — по разбитым дорогам, она и дети… Будь она на свете одна, осталась бы, обязательно осталась бы. Но третий раз чума в доме — это слишком.
Дверь с легким скрипом закрылась. Как могла быстро, Катарина сошла вниз. По каменным ступеням прошуршали ее юбки. Тишина стояла в покинутом монастыре. Женщина заперлагвходную дверь на засов и бросила прощальный взгляд на каменные сиденья, расположенные по обе стороны портала. Все уже сидели в телеге. Утренний ветер играл гривами лошадей. Пауль с важным видом держал вожжи в руках.
— Оставь это, Пауль, не балуйся.
Старый Урбан залез на передок телеги, и Пауль послушно подвинулся. Не без труда взобралась Катарина в повозку. Марушель махала рукой студентам, находящимся во второй повозке. Серое небо начало светлеть на востоке.
Когда телега рывком тронулась, Катарина плотнее закуталась в платок. Холодный пот проступил у нее на лбу, несмотря на осеннюю свежесть. Женщина смотрела прямо перед собой. Старая груша во дворе роняла первые листья.
Торгау, декабрь 1552 года
— Марушель, уже утро?
— Нет, мама, еще глубокая ночь.
— Ах, как болит, как везде болит! Господи. Иисусе Христе, избави меня от боли! Если бы я могла шевельнуться… Дочка!
— Да, мама?
— Что сказал врач? Никакой надежды, не так ли?
— На все воля Божия — вот что он сказал.
— Если бы я могла сама ходить в уборную… Неужто у меня все кости переломаны?
— Я помогу вам, мама. Принести ночной стул?
— Нет, нет, дочка, спи. Мучаю тебя только… Не могу сомкнуть глаз. Будто адский огонь горит во всех суставах. И вместе с тем так холодно…
— Я принесу другой, горячий кирпич и положу его к вашим ступням.
— Спасибо, дочка. До чего же мне хочется тепла! Я так много мерзла в монастыре, а потом как хорошо было у печки в нашей комнате. Правда, Марушель?
— Да, мама. Зимой у нас было хорошо. Хорошо и тепло. А когда по вечерам отец приносил лютню…
— До чего же я любила слушать, как вы поете. Хочу быть рядом с вашим отцом. Играет ли он и в садах небесных на лютне, подпевают ли ему ангелы?
Мой господин доктор! Никогда не думала, что так буду его любить. Он был очень добр. Если бы не эта неутихающая боль, я бы не переставая славила Господа. Как мне тяжко… Зачем эта боль? До чего же я любила ходить и работать, а теперь лежу. Марушель, сколько я уже лежу? Сколько?
— Телега опрокинулась в канаву в сентябре. Сейчас декабрь, скоро Рождество.
Так давно, так давно! Хотела бежать от чумы, и вот чума давно ушла, а я не могу вернуться.
Отец твой говорил, что нет греха в том, чтобы бежать от чумы, но Господь наказал меня. Он отобрал у меня все: нажитое добро, сады-огороды, имение Цюльсдорф. Ни скотины в поле, ни самого поля… И я лежу здесь без движения. Но я знаю: так должно быть, чтобы мы не привязывались сердцем к земному.
Я скоро умру, доченька, Но ты не забывай, кто ты есть! Гордись родителями своими — и сын князя будет добиваться твоей руки. Только князья ровня тебе. Твой отец так любил тебя!
Когда умерла Ленхен, ты стала ему утехой и радостью. С сыновьями он часто бывал строг. Даже слишком строг, думала я не раз. Но тебя он носил на руках, целовал. Не забывай этого! Князья дрожали от слова отца твоего и даже папе римскому он не побоялся подставить лоб!
Сам кайзер… Ах, воспоминания не спасают от боли… Какими маленькими мы становимся перед Господом, когда Он заставляет нас страдать. Я призвала бы на помощь всех святых, если бы это облегчило мою боль… Но они не помогут. Ничто не помогает…
Сохранили бы они чистоту веры нашей! И ты, Марушель, если выйдешь замуж за здравомыслящего человека, не забывайте оказывать людям всемерную помощь в распространении неискаженного Евангелия. Как научил нас наш дорогой отец. Так много ссор вокруг этого. И наш добрый Филипп Меланхтон, он часто нестоек, как камыш на ветру.
Приходит некто и говорит: добрые дела? — Да! Приходит другой и возражает: добрые дела? — Нет! Такого спора мне не понять. Если бы они лежали, как я, то не занимались бы казуистикой, а протянули бы руку в эту темную ночь — нет ли рядом руки друга…
— Доченька, как же случилось, что я так сильно разбилась? Разве Урбан не мог удержать коней?
— Он стар, мама… Думаю, вожжи было бы лучше передать Паулю…
— Нет, ухватить вожжи надо было мне. Но я спрыгнула на ходу, мне показалось, что я по-прежнему молода и крепка и смогу удержать испуганных коней… Я забыла о годах… Придет твое время, Марушель, ты родишь детей, затем начнешь стареть — не забывай, что в жизни и отдыху должно быть место. Я никогда не отдыхала. Всегда было столько дел, столько забот обо всем и обо всех… Но Господь в заботе Своей лишил мое сердце гордыни и самомнения… «Лишь с Тобой, Господь, мы одолеем…» Хотела бы я еще раз спеть ту песню из нашего песенника.
— Принести вам свечу?
— Нет, нет, завтра. Завтра утром принеси мне мой песенник и очки отца. Я буду читать. Хотела бы поспать, да не могу… Повернуться бы хоть чуть-чуть. Так болит спина… Нет, ты не поможешь мне, дитя, ступай, тебе надо отдохнуть. Я уже успокоилась, попробую заснуть.
Господи Иисусе Христе, если бы Ты сейчас проходил мимо, я бы не то чтобы прикоснулась к краю хитона Твоего: как репейник, прицепилась бы я к одежде Твоей! Помоги же мне, Господи, помоги! Неужели утро никогда не настанет?
Над Торгау звонят колокола.
— Это жена Лютера, — перешептываются люди.
— Та самая, беглая монахиня… Тогда, пасхальным утром?
— Да, она…
— Она давно уже не вставала, — вспомнила одна горожанка, — наверное, сильно болела.
— Да нет, она разбилась. Она выехала из Виттенберга в Торгау, и тут понесли лошади.
— Она умерла сегодня утром, сказал мне наш пекарь. Как раз первые лучи солнца заглянули в окно.
— Смотрите, вот идут ее сыновья.
— Одного не хватает.
— Если бы наш добрый курфюрст еще жил здесь, он устроил бы пышные похороны.
Толпа растекается по улицам. Пасмурно и сыро. Талый снег вперемежку с грязью лежит на мостовых. Носильщики ступают осторожно, боясь поскользнуться. Гроб качается у них на плечах. Идти недалеко.
В городской церкви звучит орган. Небольшая кучка одетых в траур людей собирается в сумеречном зале. Холодно. Пришедшие жмутся у могилы, выкопанной в помещении алтаря. Нестройное пение затихает под сводами. Один за другим смолкают колокола…
