Камил Икрамов - Все возможное счастье. Повесть об Амангельды Иманове
Наконец он встал, вернее, вскочил, будто его шилом ткнули в тощий зад.
— Поехали отсюда!
Холуи недоуменно поднялись следом, они надеялись ночевать, но теперь поспешно оседлали коней и ускакали в медленно сгущающийся сумрак длинного летнего дня.
Вряд ли Амангельды мог словами выразить то, что понял в этот вечер, это было лишь чувство, или, скорее, предчувствие своей силы. Поэтому он и был так сдержан. Бесноватость хозяина тоже происходила от предчувствия, от предчувствия слабости своей и проигрыша. Даже перед молодым батраком он в чем-то проигрывал.
Вскоре, не думая о последствиях, не страшась суда и мести, Амангельды совершил то, о чем в начале этого дня и не помышлял. Он оседлал лучшего из коней байского табуна, прирезал самого жирного барана, на свою лошадку погрузил собственный скарб и, бросив остальное стадо на произвол судьбы, поехал в сторону Байконура. Почти не размышляя, он принял решение ехать к брату на рудник. Там среди рабочих, среди друзей старшего брата он будет лучше защищен от мести Кенжебая. Амангельды было шестнадцать лет, и вера в могущество старшего брата у него была еще почти детская.
Ночь висела над тургайскими степями, крупные звезды освещали путь молодого джигита, позади сбились в кучу лошади из племенного табуна Кенжебая Байсакалова, на склоне холма замерли байские овцы.
Амангельды ехал рысью и пел великую песню о великом и славном батыре Кобланды. Он часто слышал эту песню и пел из нее отрывки, но сегодня начал с самого начала и собирался спеть всю. Силы хватало, голос звучал звонко, и степь слышала его.
В давно минувшие времена
Жил каракипчак Кобланды.
С холма на холм ехал непокорный пастух Амангельды. Он знал, что дороги назад у него теперь нет, и был рад этому, ибо не любил ходить по своим собственным следам. Тот, кто выбрал дорогу, должен идти по ней всю жизнь. Горе, если смелый выберет путь трусости, но не меньшее горе, если трус выберет себе стезю героя.
Можно ли батыра бабой назвать?
Как твой язык такое сказал?
Яйцеголовый дурак меня обозвал,
Никогда дураку надо мной не бывать…
Это Амангельды уже переделывал великий эпос на свой лад. Ему нравилось, как получается, нравилось ощущение магической власти над действительностью, которое давала ему эпическая песня.
Он еще не знал, что такую власть дает только творчество.
Потом он пел про переда и про подошвы для сапог. Про новые яловые переда и спиртовые подошвы, которые обещал ему Яйцеголовый-скряга, которые задолжал ему нечестный дурак. Он смело пел про Яйцеголового, который за все теперь заплатит и о многом не раз еще заплачет. Долго бай гулял над народом, долго Амангельды гнул спину перед уродом, однако пришла иная пора, другая пора, вольная пора. Настала пора не бояться вора!
Он весело пел, и на душе его было радостно и легко. Самое большое счастье, когда человек решится наконец послушаться голоса собственного сердца.
Врет Яйцеголовый, что инспектор умер. Такие молодые не умирают.
Потом Амангельды подумал, как удивится инспектор Алтынсарин, когда увидит перед собой того аульного парня, который говорил, будто хочет стать баксы.
О, инспектор, к тебе я скачу на коне,
Не забыл, что тобою завещано мне!
Прочитаю я много замечательных книжек,
Стану верной опорой для всех, кто унижен!
Стать хочу я батыром, но батыром ученым,
Чтоб в бою и в науке не быть побежденным!
Вот высокая цель и завидная доля…
Я скачу к тебе, мудрый, по чистому полю,
Я скачу, погоняя чужого коня,
И никто никогда не удержит меня!
Амангельды нравилась эта песня, получалось не хуже, чем у самого Ибрая Алтынсарина. Надо запомнить, записать и показать ему. Обязательно надо запомнить.
О, инспектор, к тебе я скачу на коне…
Второй раз пропел Амангельды свою песню, и ему не понравилась строчка, где «погоняя чужого коня». Почему «чужого»? Теперь это его конь, законно его, по совести.
Я скачу, торопя вороного коня!
Нет! Никто никогда не удержит меня!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава одиннадцатая
Мало ли в степи бывает одиночных схваток, мало ли случаев, когда враждуют аул с аулом и кровь льется, мало ли что приключается между хозяевами и батраками, а про то, как пастушок Амангельды за пару спиртовых подошв и переда для яловых сапог угнал лучшего скакуна и не отдавал его, пока все волостное начальство не принялось за это дело, вспоминали долго. Вспоминали, посмеивались, хвалили мальчишку.
Причин тому было несколько: во-первых, с этого начался закат власти и авторитета Яйцеголового, всем надоевшего Кенжебая Байсакалова, а во-вторых, потому — и это было главным, — что Амангельды с того времени никогда и никому не давал себя в обиду. Чего бы это ни стоило!
— Он еще мальчишкой бесстрашным был. Ай молодец!
Он был не слишком высок, но коренаст и широкоплеч, смотрел на людей прямо и улыбался редко. Если уж начнет улыбаться, то непременно рассмеется. Смеялся он громко, иногда в самых неожиданных случаях. Однажды, например, он засмеялся так на выборах волостного, когда уездный объявил, что свершилась воля Аллаха и народа.
Самое интересное, что бывший волостной, Калдыбай Бектасов, и нынешний, сын его Смаил, недолго сердились. Простили почему-то, сделали вид, что не обиделись.
— Ай молодец, — хвалил его старик. — Ай молодец!
Особенно много в степи вспоминали историю с передами и подошвами из-за случая с аулом Бегимбай. Амангельды не называли еще батыром, он был просто джигит и любил ездить к бегимбаевцам, бывал гостем у хозяина аула знатока лошадей Адильбека, того самого, который служил прежде табунщиком у Алтынсарина, а после смерти инспектора откочевал к Батпаккаре и стал жить самостоятельно. Амангельды с уважением слушал рассказы Адильбека, рад был встречаться взглядами с его приемной дочерью, высокой, смуглой девушкой по имени Раш, рожденной в семье кузнеца Сейдалы. Амангельды ни разу не заговорил с ней, потому что очень уважал отца, а тот, видимо, и не собирался говорить о свадьбе и калыме.
Аул стоял в красивом месте, укрытый от ветров высокими холмами у реки с густыми зарослями ивняка. Недалеко было озеро, где водилось много рыбы и дичи. Однажды Амангельды с тремя приятелями по дороге на охоту заехали сюда и с холма увидели жуткую картину. Бай Тлеухан из соседней волости и его джигиты разоряли аул Адильбека, давили посуду, выставленную для еды, разбили казан с дымящимся мясом, а двое спешившихся рвали кошмы и ломали скелеты юрт. Значение происходящего было понятно. Бегимбаевцев сгоняли с этой земли, с этих добрых пастбищ. Женщины, плача, старались выхватить и спасти хоть что-то из своего скарба, Адильбек стоял чуть в стороне, будто окаменев.
Амангельды прикинул только одно: четверо против девяти. Джигитам ничего не пришлось объяснять, он хлестнул коня, с криком «бей!» пустился вниз и даже не оглянулся, потому что в друзьях был уверен.
Он и сам удивлялся тому, как легко все получилось, как поспешно удирали погромщики, как трусливо озирался бай и даже не пытался грозить. Может быть, все это произошло потому, что у Амангельды и его джигитов за плечами были ружья, а скорей всего, потому, что удар оказался неожиданным. Звериный закон ведом и людям. Тигр не возвращается туда, где хоть раз испытал настоящий страх.
Неделю прожил Амангельды в ауле Бегимбай, и старый табунщик сам решил вопрос о калыме, сам назвал день свадьбы и вопреки обычаю подарил жениху золотистого иноходца, точно такого, о каком тот мечтал в детстве.
И на свадьбе вспоминали, какой с детства бесстрашный был Амангельды.
— Ай молодец! Настоящий батыр!
Амангельды теперь жил самостоятельно, мать и дядя Балкы, младшие братья были возле него, а не со старшим Бектепбергеном. Зимовку он отстроил не хуже, чем у других, огородил камышовым плетнем, были у него и овцы, но особенно он ценил коней и оружие. Ездил же он чаще всего на золотистом иноходце, сыне того, что подарил тесть.
Иногда молодой батыр уезжал из дому на неделю, иногда на месяц, год прожил в Байконуре, ездил в Челябу и Ташкент, гонял скот в Оренбург, мечтал сходить с караваном в Китай. Правда, в последнее время он отлучался реже, разве что когда охотился или нанимался проводником или егерем к приезжим.
На ярмарку в Тургай он ездил обязательно. Когда-то ярмарки приносили немало пользы простым степнякам, теперь мелкая купля-продажа шла в течение всего года, здесь же вершились в основном крупные оптовые сделки между богачами, между купцами, наезжавшими из эмирской Бухары, из больших городов Сибири, лежащих далеко за Иртышом, из Нижнего, из Перми, Вятки и самой Москвы. В крохотном заштатном Тургае нынче устанавливались деловые связи между столь непохожими друг на друга народами, населявшими Российскую империю и сопредельные с ней территории. Жителям самого Тургая ярмарка приносила доход от платы за постой, за еду гостям и корм скоту, а для рядовых степняков-кочевников она все больше превращалась в зрелище и развлечение. Выигрывали только перекупщики и оптовики.
