Александр Нежный - Огонь над песками
— Судить раньше времени вы взялись, Николай Васильевич, — сухо сказал Полторацкий. — В Асхабаде тихо — и спасибо Фролову!
— Ты кого убеждаешь, Павел? Себя? — строго на него глянул Шумилов. — Только что мы с тобой говорили, что негоже желаемое за действительное выдавать — а ты опять… — Он вздохнул. — Ну, ладно. Приехали.
В одноэтажном здании телеграфа была особая комната с аппаратом прямой связи. В этой комнате, нагретой солнцем до ужасающей духоты, билась под потолком попавшая в паутину муха, и тупо смотрел на нее телеграфист с лицом морковного цвета и мокрым от пота.
— Начинать? — вяло спросил он, воспаленными глазами косясь на муху.
Шумилов кивнул.
— Начинай… Если силы есть…
Теперь па Шумилова воспаленные глаза скосил телеграфист, все с тем же сонно-тупым выражением, с которым наблюдал он за мучениями мухи. Полторацкий засмеялся. Шумилов откашлялся, привычным движением огладил бороду и продиктовал:
— Я — Полторацкий и Шумилов. Прибыли по вашему вызову.
Пальцы у телеграфиста были белые, пухлые, с черной каймой под ногтями, однако, несмотря на всю их неприглядность, весьма сноровистые и проворные. Полторацкий удовлетворенно кивнул.
Аппарат стукнул, примолк, еще стукнул и еще примолк и застучал потом с лихорадочной поспешностью. Узкая серая лента с едва различимыми буквами поползла из него. Буквы складывались в слова: «Я — Фролов. Сегодня в четыре часа утра прибыли в Кизыл-Арват. Были встречены огнем…»
— Понял?! — крикнул и взглянул гневно Шумилов. «…С нашей стороны, — стучал аппарат, — убит один, ранено три… Со стороны противника убито четыре, остальное пока не выяснено».
Полторацкий стиснул зубы. «Что там — война? — он подумал. — „Противник“… „убитые“… С ума он сошел!»
Тянулась, несла на себе слова серая лента: «Два орудия и пулеметы со снарядами и патронами нами получены. Положение обостренное. Скажите, есть ли приказ товарища Тоболина, где вызывают нас обратно в Ташкент?»
— Передавай, — велел телеграфисту Шумилов, но Полторацкий остановил его:
— Погодите, Николай Васильевич, сейчас я скажу.
— Как хочешь, — пожал плечами Шумилов. — Я полагал, чем скорее он узнает, тем лучше.
— Что… что узнает?!
— Передавать… будете? — клоня голову и с усилием поднимая ее, спросил телеграфист.
— Передавай, — сквозь зубы ответил Полторацкий. — Я — Полторацкий, — начал он, стараясь говорить спокойно. — Приказа о вашем возвращении Совнарком не издавал… ЦК этого вопроса не обсуждал. Заседание Совнаркома сегодня… в числе других вопросов, — твердо произнес он, — будет фигурировать этот… эта лента, — прибавил с вызовом и быстро взглянул на Шумилова.
Тот стоял, певозмутимо поглаживая бороду.
— Сообщите подробности столкновения в Кизыл-Арвате, — продиктовал Полторацкий.
— Все у тебя? — спросил Шумилов.
— Все.
— Тогда я… Я — Шумилов, — ровным голосом проговорил он, и белые, пухлые, проворные пальцы телеграфиста тотчас эти слова отстучали и замерли в ожидании других. — Телеграмму от председателя ЦК я сам передал в Асхабад и копию — в райпуть с тем, чтобы они сейчас же выехали в Кизыл-Арват для выяснения… Вам предложено вернуться в Ташкент. Эта телеграмма подписана товарищем Тоболиным по моему докладу из разговоров по прямому проводу с Асхабадом.
Из Кизыл-Арвата немедленно отозвался Фролов:
— Товарищ Полторацкий, что же нам делать? Выезжать в Ташкент или ждать вашего распоряжения? Уверяем вас, если мы уедем обратно, то здесь никакого Совета не будет, ибо революционный комитет должен выехать с нами. О подробностях мы вас отчасти информировали. Добавить можно лишь одно… что сила на нашей стороне.
— Какая сила?! — с болью и гневом произнес Шумилов. — Он слепой… неужели тебе не ясно?
— Не ясно! — почти закричал в ответ Полторацкий. — Зато другое мне совершенно ясно… и вам, Николай Васильевич, тоже должно быть ясно… и Тоболину, который вообще не имеет права единолично, без Совнаркома и членов ЦК, отправлять такие распоряжения!., что если в Закаспии случится… мы не только бакинскую нефть потеряем… Мы все можем потерять! — сказал он с силой. — Передавай, — обратился к телеграфисту, и тот, отведя глаза с покрасневшими веками от утихнувшей в паутине мухи, послушно положил пальцы на клавиши аппарата.
Шумилов тронул Полторацкого за плечо.
— Погоди, Павел…
— Передавай! — отстраняясь от него, сдавленным голосом сказал Полторацкий. — То, что передавал сейчас товарищ Шумилов, — продиктовал он, — не было известно ни мне, ни Совнаркому. Решение президиума ЦК также неизвестно Совнаркому. Президиум ЦК вынес свое решение из материалов, по моему личному мнению, освещенных одной стороной. В Совнаркоме этот вопрос будет возбужден… Часа через три буду с ответом. Я имел сведения только из Асхабада… завязка последних событий мне малоизвестна… еще раз прошу хотя бы вкратце обрисовать причины столкновения.
Фролов ответил так;
— Мы получили телеграмму товарища Колесова, чтобы немедленно выступить в Кизыл-Арват. Нам было заранее известно, что нас пропускать не будут, и, если пробьемся, то встретят орудиями. Но не так страшен черт, как его малюют, — появилось на серой ленте, и Шумилов, это прочтя, усмехнулся невесело. — Мы смело с малочисленным своим отрядом пробились в Кизыл-Арват. Здесь у рабочих паника, левое течение нас приветствует. Полагаю, что больше столкновений не будет, ибо орудия и пулемет в наших руках, да и вообще товарищи рабочие поймут, что столкновения излишни. Скажите, выезжать ли нам обратно в Ташкент? Если так, то мы сейчас же будем принимать меры к выезду.
— Ответ Совнаркома постараюсь сообщить приблизительно через три часа, — продиктовал Полторацкий. — У меня все. У вас есть еще что-нибудь? — спросил у Шумилова.
— Нет.
— Тогда пошли.
Они молча вышли, сели в машину.
— На Черняевскую, Николай Иванович, — сказал Полторацкий.
— Вот уж воистину — смелость города берет, — с явной насмешкой проговорил Шумилов.
Тут же вспылил Полторацкий.
— Под пулями, Николай Васильевич, бывать вам не приходилось, а то бы не говорили вы так! А я его в ростовцевском деле видел, он парень храбрый… И еще неизвестно, скажу я вам, как бы некоторые из нас повели себя в тех переделках, из которых он с честью вышел!
Но Шумилов даже внимания не обратил на явное желание его задеть.
— Здесь не смелость… или, вернее, не только смелость нужна. Здесь вот еще что нужно, — выразительно постучал он себя пальцем по лбу. — А у него! — и Шумилов безнадежно махнул рукой. — Даже того в толк не возьмет, что и людей своих, и себя понапрасну погубить может…
Полторацкий сказал зло:
— Бросьте каркать.
— Ну-ну, — вздохнул Шумилов, отодвинулся в угол и замолчал, изредка поглаживая свою бороду.
Совнарком в тот день собрать не удалось — многих комиссаров не оказалось на месте. Полторацкий отправил Фролову телеграмму — «ждать завтрашнего дня» и поехал в следственную комиссию, к Хоменко. С ним надо было поговорить об Артемьеве, спросить, кроме того, не получал ли от своих людей каких-либо сведений из Закаспия.
Улица сразу полыхнула на него небывалым жаром, он скрипнул зубами, сморщился от тягостного чувства, какое иногда внушала ему Азия, и, сильно припадая на правую ногу, двинулся на Воронцовский проспект — к остановке трамвая. Было пять часов пополудни, и уже низко над старым городом стояло солнце, но с неубывающей яростью жгло огнем притихнувшую землю. Кровь тяжело стучала в голове, от слепящего света темнело в глазах, и Полторацкий, пока добрел до Воронцовского проспекта, дважды останавливался и переводил дыхание. Трамвая долго не было. Он покорно ждал на остановке, не пытаясь отойти в тень. Вообще говоря, сейчас это оыло почти бесполезно: и стволы тополей, и ограда, и пыль, и темная вода арыков — все источало томительный зной. Полторацкий не двигался с места еще и потому, что ему теперь и в самом деле было совершенно все равно. Пусть печет, с мрачным упрямством думал он, чувствуя, как накалились на голове под кепкой волосы, как горят шея и плечи. Чем хуже было ему сейчас, тем с большим правом мог он отмахнуться от всех своих забот и обязанностей.
Трамвай подошел. Поручень его оказался, разумеется, неприятно горячим, как и деревянная скамья, на которую тяжело опустился Полторацкий. Обжигая лицо, залетал в открытые окна раскаленный воздух… Зачем, собственно, едет он в следственную комиссию? Ах, да… Артемьев, брат Аглаиды… Фролов, посланный не допустить мятежа в Закаспии… И что-то еще, менее значительное, скорее сопутствующее, но все-таки тревожащее своей неразрешенностью… Само вспомнится, он решил. А чего бы хотел сейчас больше всего — так это откровенного безделья, пусть даже здесь, в Ташкенте, хотя Баку было бы несравненно приятней, не говоря уже о Ростове, где летний зной смиряется блаженной прохладой неторопливой донской воды. Но не худо бы и в Ташкенте, в доме Савваитова, в комнате с крашеными прохладными полами и портретом задумчивого юноши на стене… И пусть содрогается за окном суматошная, раскаленная, безумная жизнь, пусть кличет его хриплыми, сорванными, отчаянными голосами, пусть даже заглядывает в его покой одичалым взором — смладых ногтей варясь в ее котле, он заслужил, выстрадал, наконец, право некоторое время смотреть на нее со стороны, пребывая при этом в мире и согласии с собственной совестью. Он с изумлением качнул головой: экая чушь лезет! От зноя, должно быть… Да когда же это он на жизнь со стороны смотрел?! И какой от него революции прок, если он хотя бы на шаг отойдет… Тут он вспомнят: Агапов.
