Ален Бюизин - Казанова
Страшный поток обвинений: шулерство, мошенничество, кощунство, каббалистика, распутство, развращение аристократов, замужних женщин, девушек и юношества! И, что еще серьезнее с точки зрения венецианских властей, Казанова постоянно курсирует между различными социальными слоями, объективно сводя их друг с другом, может передавать послания и сведения, даже сам того не сознавая. А правительство в этом плане придерживалось строгих правил: ни один благородный венецианец не должен вступать в прямые или косвенные сношения с иностранным послом. Все дипломаты, аккредитованные в Республике, обречены на изоляцию. «Положение посла здесь очень печально, – отмечает Шарль де Бросс, – им ничего другого не остается, как жить вместе, они совершенно не могут видаться с аристократами, которым запрещено под страхом смерти у них бывать. Поблажек не бывает, одного аристократа казнили только за то, что он прошел сквозь дом посла, ни с кем не говоря, чтобы тайком повидаться со своей любовницей». Так получилось, что в то же время близкий друг Казановы, Андреа Меммо, который впоследствии стал прокуратором собора Святого Марка, состоял в связи со знаменитой танцовщицей и куртизанкой Анчиллой, а кроме того, питал безумную и безудержную страсть к Джустиниане Винн. Однажды Меммо, находясь у Анчиллы в обществе Казановы, увидел в окно, как из гондолы вышел граф Розенберг, посол императора в Светлейшей республике, более того – муж Джустинианы Винн. В ужасе Меммо сбежал и вместе с Казановой отправился рассказать обо всем Доменико Кавалли, секретарю инквизиции. И хорошо сделал, потому что секретарь уже был в курсе всей этой истории. На самом деле, Казанове лучше было бы с ним не ходить: злоключение Андреа Меммо лишь напомнило инквизиторам о том, что приемный сын Брагадина состоял в наилучших отношениях с Берни. Что до семейства Меммо, то родители жаловались, будто трое детей – Андреа, Бернардо и Лоренцо – развращены обществом Джакомо, который склоняет их к атеизму. Словно всего этого было недостаточно, Казанова вступился за патриция Маркантония Цорци, который вбил себе в голову, что его комедия провалилась из-за заговора, сплетенного аббатом Кьяри, тоже писавшим пьесы. Казанова зло раскритиковал их мартелловым стихом – модным 14-сложным стихом, подражающим александрийскому, – к великой ярости Антония Кондульмера, владевшего доброй частью театра Святого Ангела, которому уколы Казановы причинили немалый вред. Более того, любовницей Кондульмера была хорошенькая Мария Тереза Цорци, жена Маркантония Цорци с 1748 года, которая как будто охладела к своему возлюбленному с тех пор, как за ней стал ухаживать Джакомо. И вот случилось так, что этот Кондульмер, став одним из шести советников дожа, на восемь месяцев занял пост государственного инквизитора. Наконец, Казанова провинился, сочинив пьесу в стихах, предмет которой, если верить Мануцци, «весьма удивителен, ибо он говорит о соитии прямым и непрямым путем, смешивая сказки со Священным Писанием и апокрифами и даже рождением Иисуса Христа»[64]. Этого уже слишком много для одного человека. Жалобы растут как снежный ком. Отныне события ускоряют свой ход. 20 июля секретарь инквизиции просит Мануцци раздобыть сочинение в стихах и принести его, однако тому это не удается. 24 июля Великий Мессир получает приказ арестовать Джакомо Казанову, живого или мертвого, забрать все его бумаги и привезти в Пьомби. 26 июля начальник сыска произвел арест. 21 августа непосредственная причина ареста записана в журнале секретаря инквизиции: «Суд, ознакомившись с серьезными проступками, допущенными Дж. Казановой, состоящими главным образом в публичном оскорблении святой религии, распорядился арестовать его и препроводить в Пьомби». Таков, по меньшей мере, официальный мотив. Однако не исключено, что он прикрывает малоприглядные государственные причины, оставшиеся в секрете, в частности опасные сношения между патрициями и иностранцами.
Толстая дверь, обитая железом, закрылась за ним. Он остался один. Его как будто позабыли. За весь день он ни с кем не видался. Ему не приносят ни пищи, ни питья, ни постели. Страшное бешенство, ужасное отчаяние, черный гнев Казановы, возмущенного отвратительным деспотизмом Венецианской республики, яростное желание отомстить угнетателям, мечты перебить своих судей и истребить аристократию. В конце концов он, однако, заснул, хотя вряд ли это был сон праведника.
Нельзя было придумать для Казановы ничего ужаснее заточения: он прежде всего человек движения, путешествий, загнан в крошечную камеру, где даже не может стоять, потому что высота потолка в ней на десять сантиметров меньше его собственного роста в пять футов девять дюймов, то есть примерно 1,87 м. Нужно собственными глазами увидеть эту мерзкую темницу со стенами из пересеченных и накрепко прибитых гвоздями досок, чтобы осознать все страдания Джакомо. Единственный выход наружу – квадратное окошечко за шестью прутьями в дюйм толщиной. К тому же оно выходит не прямо на волю, а в узкий коридор. Он обречен на невыносимое одиночество, которое могло бы свести его с ума. Под крышей Дворца дожей, сложенной из свинцовых листов, летом ужасно жарко, а зимой ледяной холод. Толстые крысы прогуливаются, как у себя дома, по вонючей каморке. Блохи кусают так, что у него случаются конвульсии и спазмы. От зловонной жары он вскоре утратил аппетит и страдал расстройством кишечника, следствием этого стала тяжелая внутренняя форма геморроя, от которой он так и не излечится. Не говоря уже о постоянном потоотделении, сильной лихорадке и ядовитой эритеме, от которой у него начался лишай и постоянно зудела кожа на руках. Нужно иметь железное здоровье, чтобы вынести столь тягостные условия заключения, задуманные, чтобы сломить волю самых упорных. Очевидно, безжалостные инквизиторы хотели физически и психически подавить своих узников, чтобы подчинить их себе. Более того: ему было отказано во всем, что могло занять его ум и развлечь: ни книг, ни чернил, ни перьев, ни бумаги.
Хуже всего то, что Казанова, решительно не желающий осознать всю тяжесть своего положения, убежден в скором освобождении. По его мнению, заключение не продлится больше нескольких недель, в худшем случае – два-три месяца. Он надеется на освобождение, как только вступят в должность новые инквизиторы, то есть 1 октября. Каждый вечер он ложится спать в ожидании того, что назавтра его освободят и отправят домой. Так что поначалу он отнесся к своим неприятностям с терпением. Положение не из приятных, но ведь продлится оно недолго. Он находится в полном неведении о том, какая ему уготована судьба, поскольку суда не было, ему не предъявили никакого обвинения: худшее проявление жестокости со стороны венецианского деспотизма. «Когда суд рассматривает дело преступника, он уже уверен, что тот – преступник; какова же необходимость с ним говорить? А когда суд его осудил, стоит ли сообщать ему дурные вести о приговоре? Согласия его не требуется; лучше, как говорят, не лишать его надежды; если извещать его обо всем, пребывание его в тюрьме не сократится от этого ни на час; мудрый человек ни перед кем не отчитывается в своих делах; дело Венецианского суда состоит в том, чтобы судить и осуждать; виновный – машина, которой нет нужды вмешиваться в такие вещи; это гвоздь, которому нужны только удары молотка, чтобы войти в доску» (I, 874). Эти строки выдержаны в стиле Кафки и создают тревожный образ бесчеловечного и безликого правосудия, своевольного и безразличного, этакой мясорубки, точно в сталинские времена, потому что во многих отношениях Венеция, содержавшая тучу шпионов и поощрявшая доносительство, была военной диктатурой. К несчастью, несмотря на нетерпение Джакомо, время шло, а ничего не происходило. Казанова, разумеется, не знал, что в пометке от 12 сентября в журнале секретаря инквизиции говорилось, что он «приговорен к пяти годам». Когда наконец наступил последний день сентября, он всю ночь не мог заснуть. На следующий день ему принесли еду, как ни в чем не бывало. Ничего нового не объявили. В отчаянии он понял, что, возможно, остаток своих дней проведет под свинцовой крышей.
Самое замечательное в случае Казановы – его отказ отречься, покориться судьбе, лишить себя труда размышлять. Когда он понял, что заключение может лишить его рассудка, то решил успокоиться. Гнев, плохой советчик, собьет его с толку и разрушит его разум. Для него не может быть и речи о том, чтобы отказаться от чтения и от упражнения мысли: ему пообещали книги. Хотя оба толстых тома, выбранных для него секретарем Доменико Кавалли, оказались религиозными трудами – «Таинственный град сестры Марии Иисус, зовущийся Аграда» и «Поклонение Святому Сердцу» Жана Круазе, – это все лучше, чем ничего. И все же какая насмешка! Неужели кто-то надеялся, что он перестроится? Или желал его перевоспитать? «Я прочел все, что могло породить экстравагантное разгоряченное воображение испанской девственницы, до крайности благочестивой, меланхоличной, запертой в монастыре, имеющей духовными наставниками невежд и льстецов. Все эти химерические и чудовищные видения именовались откровениями: влюбленная в Пресвятую Деву, став ее близкой подругой, она получила приказ от самого Бога создать жизнеописание его божественной матери; Святой Дух дал ей необходимые указания, которые никто нигде не мог прочитать», – пишет Казанова в «Истории моего побега из венецианской тюрьмы». Пускай он тоже заперт, находится в еще более суровом заточении, чем эта монахиня, он все же не утратил критического мышления и отказывается погрязнуть в бредовых картинах, осаждающих его мозг. Как настоящий философ, он хочет сохранить голову холодной. Это тем более необходимо, что он прекрасно сознает, до какой степени сила духа относительна, когда она ослаблена заточением и меланхолией, одиночеством и дурным питанием. По счастью, благодаря энергическому вмешательству лечащего врача он получил «Об утешении философией» Боэция, которое тот сам написал в тюрьме. Но едва ли у него остались силы прочесть эту книгу.
