Даниил Мордовцев - Царь и гетман
— Ай-ай-ай! — диву даются немцы. — Ннун! Сист оркан!.. Ай-ай-ай!
А этот «ураган» уже несется по площади — на целый аршин высится над всеми голова великана, и народные волны расступаются перед «ураганом» — площадь колышется… «Царь… царь идет…» Пока царь шел, шепот этот, обойдя всю площадь, проник и в архиерейский дом и в крестовую церковь. Понятно поэтому, что там ждали царя, и когда он проходил по дому в крестовую, то все расступалось перед ним и склонялось, как трава под ветром. Но служба продолжалась; Петр слышал, что в церкви поют «отход души».
Царь вступил в церковь и остолбенел от изумления: на архиерейском возвышении стоял гроб, а мертвец, положенный в гроб, благословлял его, царя!
— Благословен грядый во имя Господне! — благословлял царя Митрофаний из гроба.
Царь не понимал, что вокруг него делается; он видел только, что все плачут, а тот, кого оплакивают, глядит из гроба и благословляет своею мертвою рукой.
— Митрофан! Что есть сие? — спросил Петр, приблизившись к гробу и глядя в кроткое, как и всегда, лицо епископа.
— Творю волю цареву, — отвечал лежавший в гробу.
— Какую мою волю? Кто объявлял ее тебе?
— Твой денщик… перед лицом народа твоего.
— Но что он объявил тебе?
— То, что ослушника царевой воли ожидает смерть… Я готовлюсь к смерти… я должен умереть.
— Ты не должен этого делать: жизнь твоя в руках Божиих.
— И в царевых… Ты изрек мне смерть… Не мимо идет слово царево…
— Митрофан! — резко сказал царь. — Ты смеешься надо мной!.. Встань из гроба!
— Не встану! — отвечал старик.
— Встань, говорят тебе!
— Не встану!
— Послушай, — и лицо Петра исказилось, — вспомни митрополита Филиппа и царя Иоанна.
— Помню, царь… Большего и ты не сделаешь. Я умру…
Петр отшатнулся от гроба. Он чувствовал, что железная воля его встретила волю более упругую: из молота он сам превратился в кусок железа, и тяжкий молот бил по нему. Кто же был этот молот? — Полумертвец… Петр снова почувствовал, как чувствовал это утром на площади, что он бессильнее этой тени в образе человека.
— Митрофан, епископ воронежский и задонский! — грозно сказал царь. — Я повелеваю тебе встать!
— И паки реку: не встану!.. Не мимо идет слово царево, — продолжал твердить упрямец.
— В последний раз говорю тебе, Митрофан… Слушай! Божиею милостию мы, Петр Первый, император и самодержец всероссийский, повелеваем тебе: встать!.. Это мой именной указ…
— Именному указу я повинуюсь: я встаю, — сказал, наконец, Митрофаний.
Но встать он не мог: силы покинули его. Он было приподнялся из гроба, перекрестился, но хилое, испостившееся и изморившееся тело не выдержало страшных напряжений духа — и старик опрокинулся навзничь, ударившись головой о край гроба. Присутствующие вскрикнули в ужасе. Испуганный царь нагнулся к несчастному и силился приподнять его…
— Прости меня, отче святый, прости! — шептал он, целуя холодную руку подвижника.
— Бог простит… Бог простит…
— Я был не прав перед тобою… Я сказал необдуманное слово… Прости меня!
— Бог да благословит тебя, сын мой.
Поддерживаемый царем Митрофаний встал из гроба и, обращаясь к присутствующим, сказал: «Отцы и братья! Царь даровал живот мне… Молитесь о здравии царя». Потом, обращаясь к Петру, сказал: «Не суди, царь, безумие мое видимое… Ради тебя я не вступил во дворец твой: не идолы еллинские остановили меня, а невегласы… Помни, царь, на их выях зиждется крепость твоя, а я — пастырь их… Крепко будет царство твое, доколе овцы буду слушать гласа пастыря своего…»
……………………………………………В ту же ночь по приказанию царя статуи, стоявшие у входа во дворец, были сняты. Это было первый раз в жизни Петра, что он покорился чужой воле. И кто же сломил этого железного великана! Дряхлый, стоящий одною ногою в могиле старичок.
Когда на другой день Митрофаний явился к царю, то о вчерашнем происшествии не было произнесено ни одного слова ни с той, ни с другой стороны. Петр был еще более внимателен к старому святителю и казался несколько задумчивым.
— Я хочу посоветоваться с тобою, святой отец, — сказал царь. — Меня отягчают и семейные и государственные заботы, и я прошу твоей помощи.
Митрофаний сидел молча, наклонив голову и тихо перебирая четки.
— У меня нет семьи, владыко, — продолжал царь. — Я одинок…
Митрофаний молча поднял на царя свои кроткие глаза и ждал.
— У меня нет жены, а сын… сердцем — принадлежит не мне, да он и не приносит мне утешения… Я помышляю вступить во второй брак, владыко… Благослови меня…
Митрофаний не сразу отвечал. Четки в руках его усиленно перебирались.
— Если церковь благословит твой брак, то и я благословлю тебя, государь, — отвечал он наконец.
— Я и желаю, владыко, чтоб церковь освятила мой брак…
— А кого ты избираешь царицею? Дщерь православной церкви?
— Нет, владыко…
На лице Митрофания выразилась горечь сожаления… Он грустно покачал головой…
— Ошибки… все ошибки… Великие дела и… великие погрешности… Величие и… слепота, — повторял он как бы про себя. — Господи! Просвети очи царевы…
— О каких ошибках говоришь ты, владыко? — нетерпеливо спросил царь.
— Разогни книгу твоей жизни и ты увидишь их, — отвечал Митрофаний. — Теперь новую ошибку хочешь вписать в книгу жизни твоей… А ошибки царей — ведай, государь, — кровию миллионов пишутся на скрижалях истории…
— Я понимаю, владыко, о какой ошибке говоришь ты, — перебил его царь. — Но ту, которую я намерен царицею наименовать, я введу в лоно православной церкви… Какие же другие ошибки ты разумеешь? Не ты ли благословлял меня на дело просвещения России? Не ты ли один словом твоим мудрым укреплял меня в трудах моих? Не ты ли благословил борьбу мою с Карлом за возвращение земель предков моих? Не ты ли окропил святою водою первый корабль, который я построил здесь на твоих глазах? Не ты ли светлым умом прозрел будущее величие России и поддержал меня, одинокого, никем не понятого? И я ли не любил тебя за это!
Петр встал и нервно заходил по комнате… Поразительный контраст представляла его мощная, гигантская фигура рядом с тщедушным телом архиерея, который грустно покачивал головой, по-видимому, далеко блуждая своей старческой мыслью…
— Я скоро, великий государь, предстану пред лицом Бога моего… Се ныне зде, с тобою беседую, а наутро в землю отыду, откуду же взят есмь… Творцу моему я повинен буду отчет дать в том, все ли исполнил я на земле… Не все я исполнил, государь… не все… и виною тому ты, великий государь.
— В чем же вина моя пред тобою, владыко? — спросил царь.
— Имеяй уши слышати — да слышит, имеяй разум ведети — да ведает, имеяй очи сердечныя — да видит… А у тебя, царь, сердце слепотствует…
— Говори же — в чем?..
— Да ты не послушаешь гласа моего… Не пастырь я твой…
Петр остановился перед ним, вытянувшись во весь свой гигантский рост. Лицо его дергалось, но в огненных глазах светилась небывалая теплота.
— Послушай, владыко! — резко сказал он, и голос его дрогнул. — Чего тебе надо от меня? Послушания, любви? Да я ли не люблю тебя больше всего на свете, после России? Я ли не сын тебе? Я отца родного не любил так, как тебя люблю. Я не знаю, не ведаю, что это за сила в тебе — дух ли то Божий чуется мне в твоей кротости, ум ли то божественный горит в очах твоих смиренных, но я всегда слушаю тебя трепетно. Ты один не усыпляешь ум мой лестью и ты один, один во всей державе моей понял меня, подкрепил, благословил… Так ты ли не пастырь мне!
Он остановился, увидел, что старик плачет… Мелкие, мелкие, как роса утренняя, — крупные уж давно выплаканы! — слезы, сбегая с бледного, худого лица, разбивались о четки.
— Прости меня, царь, — тихо сказал Митрофаний, — я говорю с тобою в последний раз… Земля зовет сию земную оболочку мою (и он указал на свое изможденное тело), я отхожу от мира сего — час мой приспе… Выслушай же меня, великий государь. Богом живым заклинаю, выслушай.
— Я слушаю, — покорно сказал Петр.
— Великие бедствия, царь, готовишь ты державе твоей в сердце твоем: сердце твое отвратилось от сына, а он — не Авессалом. Помни это! — сказал Митрофаний. — Слезы нелюбимого отольются горчайшими слезами на любимом. В новом браке твоем, царь, я предвижу горе для сына твоего.
Царь слушал, задумчиво склонившись на руку и, по-видимому, прислушиваясь к стуку топоров и визгу пил, доносившихся с пристани.
— Напрасно, владыко: я люблю Алексея, — сказал царь по-прежнему задумчиво, — только он не любит моего дела.
— Оттого что ты его не любишь.
— Не знаю, но он назад глядит, а не вперед.
— А потому, что назади у него — образ матери…
Лицо Петра передернулось.
— Не напоминай мне царицу Авдотью, — сухо сказал он.
