К. Осипов - Дорога на Берлин
Оставшись один, купцы переглянулись.
— Всем досталось, — сказал Энике. — Узнаю нашего доброго короля. Но это, конечно, только цветочки. Интересно, за каким чортом мы ему понадобились.
— Неужели вам это не ясно? — холодно сказал Вегелин. — Ему нужны деньги. Он высосал из нас все соки, но ему еще мало. А больше всего достанется вам, Гоцковский.
— Ну, король и вас не обидит, — возразил, ухмыляясь, Гоцковский. — Он ведь всегда вам симпатизировал.
— Тсс… — прошипел Энике. — Я слышу шаги.
Вошел Фридрих в сопровождении Геца. Он переменил мундир и выглядел нарядным и веселым.
— Прошу занимать места, господа. К сегодняшнему дню я припас и бургонского, и старого рейнвейна, и лафиту… Гец, следите, чтобы бокалы наших гостей не пустовали.
— Ну, — шепнул Гоцковский сидевшему рядом с ним Энике, — если король раскошелился на хорошее угощение, значит он решил изрядно общипать нас. Давайте же хоть пообедаем в свое удовольствие.
Вино действительно оказалось отменным. Спустя полчаса языки у всех развязались. Даже король, казалось, немного опьянел.
— Не глядите на меня так подозрительно, Гоцковский, — проговорил он слегка коснеющим языком. — Вы все ждете с моей стороны какого-нибудь подвоха. Parbleu! А я ведь настроен сегодня мирно, как ягненок. Мне просто хочется отвести душу в славной компании. Я вспомнил мою юность… Угодно ли вам, господа, послушать про мои юные годы?
Раздался нестройный хор восторженных восклицаний, и Фридрих, откинувшись на спинку стула и глядя по очереди своими выпученными глазами то на одного, то на другого купца, принялся рассказывать:
— В детстве я не видел почти никого, кроме моего воспитателя, полковника Калкштейна. Отец разрешал мне видеться с матерью только за обедом. Я прибегал к ней украдкой, и мы оба трепетали, что нас застанут. Однажды король, мой отец, неожиданно явился к моей матери; я забрался в шкаф и просидел там два часа, пока он не ушел. До сих пор удивляюсь, как я не задохнулся тогда. Вообще, жилось мне несладко. Будучи юношей, я занял раз у купцов семь тысяч талеров. Мой отец уплатил этот долг, но издал указ о том, что несовершеннолетние, даже если они королевского рода, не могут делать долги… Выпьем, господа!
Все выпили. Король заложил в обе ноздри по понюшке табаку и продолжал:
— У меня был друг, Катте. Он уговорил меня бежать, уверяя, что мне всюду будет житься легче, чем у отца. Наш заговор был раскрыт. Катте обезглавили перед окнами моей комнаты, а меня заставили смотреть на казнь. После того я просидел два года в Кюстринской крепости. За это время я понял, что значит власть. Prosit[29], господа.
Снова было выпито, но король на этот раз только отхлебнул из своего бокала.
— В тысяча семьсот двадцать девятом году в Голландии вышла анонимная книга: «Антимакиавелли». В ней доказывалось, что государь должен властвовать посредством добра и справедливости. Мне было тогда семнадцать лет, но мой отец, узнав, что эта книга вышла из-под моего пера, очень взволновался и решил, что из меня никогда не выйдет настоящий король… Может быть, он был прав. Я действительно чересчур мягок. Вот, например, я сижу и пью с вами вино, забывая, что на мне лежит долг накормить двести тысяч солдат, защищающих мое государство, а следовательно, и ваши фабрики, господа. И теперь, как в дни моей юности, мне приходится делать заем у купцов. Prosit, дорогие гости.
— Prosit — ответил замогильным голосом Гоцковский.
— А сколько нужно вашему величеству?
— О, немного! Сущие пустяки для таких знаменитых негоциантов, как вы и ваши собратья. Всего только двадцать миллионов талеров.
— Два… двадцать миллионов! — подскочил на стуле Энике. — Это немыслимо.
— Добрейший мой Энике, — голос короля был совсем тихий, почти жалобный, — посудите сами. Когда строишь армию, начинаешь с желудка; солдат труднее уберечь от голода, чем от неприятеля. А чем мне кормить моих славных гренадеров? В последнее время меня выручал новый продукт — картофель, но его еще слишком мало, крестьяне неохотно сажают его. А хлеб и мясо стоят теперь страшно дорого.
— Да, но ведь ваше величество недавно получили от нас пятнадцать миллионов, — возразил в запальчивости Энике. Вегелин толкнул его под столом ногой. Король же сказал еще жалобнее:
— Боже, какая у вас память, Энике! Вы все помните. Однако примите во внимание, что мне надо не только кормить, но и одевать моих солдат. И так многие из них принуждены в морозные ночи ложиться в теплую золу, чтоб хоть немного согреться. Неудивительно, что у нас столь много дезертиров; иной раз за день убегают почти две тысячи солдат. Ведь люди не ангелы.
— Не будет ли с моей стороны нескромностью спросить, как обстоит дело с английскими субсидиями? — вмешался Вегелин. — Ведь англичане обязались финансировать нашу великую борьбу с врагами порядка.
— Ах! — вздохнул Фридрих. — Питт — это сущий демон. Спросите у Финкенштейна, что значит иметь с ним дело. Неужели же, если бы я имел английские фунты, я обращался бы к вам за вашими талерами? Ну, а вы что молчите, Гоцковский? Какой аргумент вы заготовили против вашего бедного короля?
— Я подсчитывал, в какой доле я смогу участвовать в этом займе. Почту за честь, если мне будет разрешено ссудить вам три миллиона.
— Вы — воплощенный здравый смысл, мой дорогой Гоцковский. Надеюсь, что все ваши собратья будут так же рассудительны. Не станем же больше говорить об этом маленьком деле.
Неожиданно Энике сказал:
— А может быть… гм… вашему величеству удастся облегчить свое положение с помощью господина Эфрема?
Вегелин в отчаянии возвел очи к потолку, даже Гец издал какое-то подавленное восклицание. Уже второй год Фридрих чеканил неполновесную монету. Этим ведал купец Эфрем. Про талеры пели:
Снаружи красив, а внутри не совсем.
Снаружи — Фридрих, внутри же — Эфрем.
Это все знали, но об этом не принято было говорить, и не будь Энике в таком возбужденном состоянии, он, конечно, не зашел бы так далеко.
Король покраснел, на лбу у него надулись так знакомые всем присутствующим толстые синие жилы. Спас положение Гоцковский. Непринужденно расхохотавшись, он произнес:
— Будь я на месте его величества, я бы и в самом деле гораздо чаще обращался к Эфрему. В финансовых делах, как и в военных, все средства хороши. Достаточно вспомнить о сражении при Фонтенуа, случившемся пятнадцать лет назад. Мне рассказывал о нем мой компаньон, родом из Ганновера. Французы встретились с англо-ганноверской армией. Оба войска сблизились на пятьдесят шагов. Офицеры любезно предложили друг другу сделать первый выстрел. Англичане и ганноверцы решили не привередничать и дали залп. Половина французов была сразу убита, остальные разбежались. Сражение продолжалось только четверть часа.
Все смеялись: Фридрих — еще рассерженно, Энике — испуганно, Вегелин трясся от хохота, довольный тем, что инцидент уладился. Положительно, этот Гоцковский незаменимый человек.
— Однако неразборчивость в средствах имеет и свои отрицательные стороны, — сказал вдруг Гец, — ибо противник начинает часто поступать так же. Взять хотя бы австрийцев. Они обнародовали заявление, что когда они займут Силезию и Бранденбург, то жителям этих областей будет оставлена только земля и воздух для дыхания.
Король нахмурился.
— Да, австрийцы — это не русские. В Восточной Пруссии с ними быстро примирились. Nom de Dien! Ноги моей не будет больше в Кенигсберге.
— Да, русские умеют внушить симпатии, — сказал Гоцковский. — В злосчастной битве при Кунерсдорфе погиб какой-то поэт Клейст. Он, раненный, попал в плен к русским и вскоре умер. Русские похоронили его с почестями, словно он был генералом. Один русский офицер, заметив, что на гробе Клейста нет шпаги, положил свою, сказавши: «У такого храброго офицера должна быть шпага».
— Клейст… Клейст… Где я слышал это имя? Ба! — Фридрих вдруг хлопнул себя по лбу. — Когда-то его упоминала Барберина.
— Я давно собирался спросить ваше величество, что сталось с этой женщиной, — вкрадчиво сказал Гоцковский. — Неужто она действительно злоумышляла на вашу особу?
Фридрих помедлил с ответом.
— Полагаю, что все затеял один Глазау. Этот негодяй бесследно скрылся, а то бы я уже вытянул из него все сведения. Барберина твердит, что она ни при чем, и сколько с ней ни бился бедняга Шиц, ему не удалось услышать от нее ничего другого. — Фридрих понизил голос. — Дорогой Гоцковский! Я знаю, что вам всегда была по душе эта женщина. Ma foi[30], она того стоит! Так как вы оказали мне сегодня услугу, я хочу сделать вам приятное. Выйдите в соседнюю комнату, я велю привести туда Барберину, и мы посмотрим, нельзя ли что-нибудь сделать…
Гоцковский низко поклонился и тотчас прошел в указанную ему дверь. Через четверть часа к нему присоединился король. Они в молчании сидели друг против друга, пока перед окнами не застучали колеса кареты.
