Октавиан Стампас - Рыцарь Христа
Когда до нас дошла очередь, Годфруа Буйонский успел выбить из седла Адальберта Ленца, а пятеро других рыцарей, среди которых были Эрих Люксембургский, Дигмар Лонгерих и Иоганн Кальтенбах, так же поступили с пятью другими рыцарями, среди которых оказался и племянник герцога Веронского, а некий рыцарь из Падуи, будучи выбит из седла одним из братьев несчастной Ульгейды, упал неудачно и убился насмерть.
Перед днем ристаний я своей рукой нарисовал у себя на новом щите двух рыб, повернутых слева направо одна под другой. Это должно было стать сигналом Евпраксии, что я сражался за ее честь и славу. Прежде чем разъехаться на положенное расстояние, Гуго приблизился ко мне на своей пятнистой кобыле и сказал:
— Простите меня, милый Лунелинк… — Он посмотрел мне в глаза, насладился моим удивлением, затем улыбнулся и добавил: — …если мне вдруг придется убить вас.
Все-таки, он был славный малый, хоть и невоспитанный, нетонкий, хоть и греховодник. Мне не хотелось убивать его, и все получилось так, будто я и не принял никакого участия, будто когда мы, разъехавшись в разные стороны, кинулись вскачь навстречу друг другу и сшиблись, какая-то неведомая сила направила мое копье точно в середину щита Гуго. Я помню, как все на трибунах ахнули, когда я и он перекинули копья остриями вперед, как с громким треском лопнул его щит, как острие его копья мелькнуло предо мной, скользнув по локтю и не причинив мне вреда. Граф Вермандуа благополучно упал на сухую траву арены и засмеялся. Я же с гордостью подскакал к трибуне, где сидела моя возлюбленная, выбросил вперед правую руку и затем трижды ударил ею по щиту, показывая рисунок, грубо намалеванный мною белой краской, но очень понятный. Евпраксия рассмеялась и кинула мне огромную алую розу, которую я еще и умудрился поймать. Затем я подъехал к Гуго, который продолжал лежать на траве и почему-то смеяться. Я подал ему руку и помог встать.
— Лунелинк, — сказал он мне, смеясь, — укради ее! Увези ее туда, где он не сможет найти вас. А я помогу тебе. Слово чести!
Так мы снова оказались друзьями, несмотря на то, что я раскрошил его щит и крепко поранил ему левую руку.
Следом за нами на арену выехали сын одного из веронских капитанов и зять Германна Гебеллинга, женатый на его старшей дочери, барон фон Вюллен. Они разъехались по сторонам, затем по сигналу герольда бросились друг на друга, и тут произошло совсем неожиданное. Веронец вдруг перекинул копье острием вперед, чего не сделал зять Германна. Рыцари сшиблись. Веронец свалился с седла, выбитый тупым концом копья, но фон Вюллен тоже упал, упал замертво, проткнутый острием копья веронца. При виде этого многие схватились за рукояти своих мечей и копий, вот-вот могла произойти стихийная битва, но Вельф, Матильда и Адельгейда уже вскочили со своих мест, крики и ропот утихли, Матильда заговорила, обращаясь ко всем властным и громким голосом не слабой женщины, боящейся показать свой крупный подбородок и морщины на шее, но властной повелительницы, способной не только красиво петь на пирах, как вчера, но и командовать подданными. Ее короткая, но сильная речь мигом успокоила всех, все согласились со сказанным ею о том, что сразу после заключения мира нельзя устраивать состязания, при которых неизбежна кровь и не могут не появиться новые взаимные обиды и подозрения.
Веронец, убивший зятя Германна Гебеллинга, корчился на арене от боли. Несчастный Германн, переживший новую потерю, мрачно сидел на трибуне, бледный, осунувшийся, а его дочь, только что ставшая вдовой, рыдала, обхватив руками голову. Ясно было, что миру в Вероне не бывать. А клятва на Библии?.. Но ведь сказал Христос, не давай клятв.
Наконец, веронца подняли и привели к императрице дать объяснение своему поступку. Он сказал, что ошибся, полагая, будто после того, как мы с Гуго сражались остриями, всем доложено было действовать так же. Ему, разумеется, никто не поверил, но решено было принять объяснение и заставить отца этого юноши самому выбрать для него наказание. Отец повелел ему немедленно покинуть Верону и не появляться в городе в течение семи лет.
На этом состязания были прекращены. Тем более, что с востока надвигалась огромная туча, грозившая пролиться таким же дождем, как вчера. Два трупа на ристалищах, организованных в ознаменование мира, это было чересчур.
Несмотря на то, что в Вероне был свой герцог, свои республиканские образования, присутствовала сама императрица и германский король Конрад, главным человеком оставалась властная красавица — Матильда. Она занималась политикой и вовлекала всех в политические вопросы, она решала, где жить на этой неделе, а где — на следующей, она устраивала развлечения — все вращалось вокруг нее. И все расцветало, будто она была богиня Флора, итальянская Примавера. В ней не было того христианского благочестия, о котором принято сейчас говорить, когда обсуждают государей и государынь; она не соблюдала постов, редко ходила в храмы, хотя и не проявляла никакой брезгливости или непочтения к литургии. Она просто была насыщена здоровой силой, до времени не нуждающейся в опеке Христа. Демоны боялись ее, я и сам не знаю, почему. Она была похожа на крепкое плодовое дерево.
Матильда быстро поняла, что я люблю Евпраксию, и время от времени заводила со мной всякие разговоры на эту тему. Именно от нее я узнал, что императрица все-таки и впрямь решилась вопреки воле императора снять с себя отвратительный стальной пояс, привезенный евреем Схарией вместе с коллекцией мертвых голов. Да и как могла она, находясь в тягости и желая сохранить плод, носить эти уродливые вериги, в которых неудобно было ни лежать, ни сидеть, ни ходить, не говоря уж о том, что когда начнет расти живот… В Турегуме нашелся превосходный слесарь, он сумел-таки изготовить ключ, с помощью которого можно было теперь открывать и закрывать сложнейший замок. По своему природному простодушию Матильда советовала мне не теряться и стать любовником Евпраксии, поскольку, по ее мнению, это и естественно, и разумно, и, главное, нравственно, поскольку Генрих негодяй и чудовище, которое замучает бедную девочку.
— Но ведь она носит под сердцем его ребенка, — потупясь, отвечал я.
— Бедная Берта тоже носила его детей и тоже, как вы выражаетесь, «под сердцем», — возражала Матильда. — И где она теперь? В могиле. Может быть, вам хочется и Адельгейду отправить в могилу? Какие же вы все, чучи, противные!
— Что же мне делать?
— Как что! Увезем ее в Каноссу. Вряд ли Генрих еще раз явится туда, а уж тем более не станет стоять босой и в рубище три дня на коленях. А хорошо бы он еще раз так постоял! Я бы сама каждое утро выливала ему на голову свой ночной горшок.
Наступил октябрь, а вместе с ним пришли холода. Днем мы совершали прогулки, а к вечеру, когда ветер становился студеным, садились у огня и пили тосканские вина, играли в зернь, в астрагалы, в шарик и в лабиринт, но больше всего всем полюбилась игра в индийские табулы , которой нас обучила Евпраксия. Она утверждала, что в Киеве и в Константинополе все умеют в нее играть, но почему же тогда ее не знали мы, наследники римлян? Игра поначалу казалась очень трудной, и мы даже стали подозревать, не разыгрывает ли нас императрица, можно ли вообще в это играть. Резчик Меркуццио по ее заказу изготовил клетчатую табулу и фигурки пеших воинов, рыцарей, герцогов, королей и королев и даже слонов. Когда мы понемногу научились играть и стали находить вкус, сделалось ясно, что игра чем-то напоминает жизнь, с ее хитростями, ходами, интригами, честными выпадами и благородной защитой. Мы так увлеклись этими самыми индийскими табулами, что забыли про многие другие развлечения, даже про рыбалку, хотя Аттила нашел место на одном из мелких притоков Этча, где водилась замечательная форель. Эта форель и впрямь отличалась каким-то небывалым вкусом, а мясо у нее было красное, почти оранжевое, как у лосося, но нас поглотила игра, и когда вдруг пришло сообщение, что в Верону едет Генрих, поначалу мы все расстроились, поскольку придется отвлечься от табул, а уж потом до нас дошло, что кончается наша осень в Вероне. Гонец прибыл из Аугсбурга, где император должен был задержаться несколько дней по случаю простуды. Гонца же послал не сам Генрих, который, видимо, собирался нагрянуть как снег на голову, а один из аугсбургских друзей Матильды.
Мы все были удручены. Я, человек, которого император приговорил к смерти, не смел показаться ему на глаза живым и тем самым подвести Вермандуа и Годфруа. Евпраксию ожидало свидание со своим мучителем и оскорбителем, о коем она уже и думать забыла; да и проклятый пояс Астарты нужно было надевать. Матильда должна была готовиться к сложным переговорам со своим старым врагом, отлично помнящим, у ворот чьего замка он униженно просил аудиенции у Григория. И если мы с моей возлюбленной могли решиться на бегство, то герцогине Тосканской волей-неволей следовало дожидаться изверга, дабы знать, готовиться весною к войне или только к весне, без войны.
