Марина Александрова - Кольцо странника
– Уйди, брось ты меня, постылого, не ходи за мной. Дай лучше умереть спокойно. Измаялся я, сил во мне нет.
Но Лада, казалось, не слышала отчаянных речей витязя, заботилась о нем пуще прежнего. Днем и ночью сидела рядом, сама исхудала, под глазами залегли синие тени. Когда поспевала она вести хозяйство, ходить за скотиной, прибираться и стряпать еду, да так, что Всеслав и не примечал, чтоб она от него хоть на шаг отходила? Проснувшись ночью, при неверном свете догорающего очага видел он рядом свою заботушку, видел ее склоненную голову и шептал:
– Иди, приляг, измаялась ты со мной...
Лада стряхивала с себя тяжелую дремоту, качала головой.
– Ты спи, спи, мне не хочется что-то...
Как-то утром Всеслав спросил ее:
– Ты говорила, с дедом живете и я сам его как-то видел. А где ж он сейчас, что не показывается?
– В лесу он, у него там землянка есть, – кротко ответила Лада, помешивая в глиняной чашке целебный отвар.
– Почему ж он там, а не в избе своей живет?
– Так... – уклончиво отвечала Лада, и больше про то не поминала.
Но Всеслав и сам догадался – не захотел старый язычник жить в одной избе с православным гостем. Выходит, что не только объедает он, Всеслав, хозяев, не только место в избе занимает да обременяет хлопотами о себе, больном, да еще и самого старого хозяина из дому выжил! От этой мысли еще тоскливей стало, и с еще большей силой Всеслав пожелал себе скорой смерти.
Лада приметила тоску витязя, но не сказала ему ничего – зачем попусту тревожить, разговоры затевать? Ее беспокоило иное – целебные травы были уж на исходе, да и не те были травы, чтоб лечить такую немочь, и мало знала она, Лада, о том, как лечить да что делать. Дед Костяш вот знал, да с тех пор, как прознал он, что гость – крещеный, православный – ушел в лес, в свою землянку, что стояла рядом с капищем Перуновым, и носу не показывал в село. Многие ходили к нему на поклон – недаром Костяш был жрецом Перуновым, многим помогал он, только родная внучка не заходила к любимому деду. Православный витязь встал между ними.
– Не дело это, внучка, – сказал дед, когда собирался покинуть родную избу. – Был бы он нашей веры – я б и слова тебе не сказал. Лечи, в дом бери, любись с ним, замуж иди! Парень он видный, спору нет. Да только какой он тебе муж, крещеный-то? Надсмеется и бросит, да и ославит на всю деревню. Сейчас уже разговоры идут – мол, парень да девка в одном дому – жди позора.
Но Лада была непреклонна. Суровыми сухими глазами смотрела она на деда и ничего не отвечала. Тот только головой покачал и ушел, не говоря дурного слова. С тех пор и не показывался, и Лада не ходила к нему. Только людская молва доносила им весточки друг о друге.
И вот теперь нужда пришла, тяжелая нужда! У старого вещуна в землянке многие травы припасены, хорошие травы. Нужно идти на поклон к нему, просить зелья для Всеслава. А как попросить, как переломить свою гордость. А и переломишь – а вдруг не даст, проклянет? И витязю тогда смерть, и она, Лада, останется тогда на всем белом свете одна-одинешенька. Как быть?
Наконец Лада решилась. В темную ночь, когда Всеслав, выпив снадобье, забылся тяжелым, бредовым сном, вышла она из дома. Таясь от соседей, низко покрыла голову черным платом, словно надеялась, что он укроет ее от любопытных глаз, и сама улыбнулась своей глупости – как будто люди могут кого-то не узнать в этой маленькой деревушке, даже если этот «кто-то» закутается с ног до головы!
Сразу за последним домом начинался черный глухой лес. Мало кто рисковал ходить туда по ночам, а эту тайную тропу знали только избранные, идущие на моление в капище великого Перуна. Тропинка вилась между огромными дубами, виляла сквозь заросли диких яблонь. Здесь Лада остановилась, вздохнула прерывисто – вспомнилось ей, как еще малюткой, стояла она возле этих яблонь и грызла дичок. От резкого, кислого вкуса сводило скулы, но яблоко казалось все-таки необыкновенно вкусным... Тогда голодно было в деревне, тогда только приплыли язычники с большой земли, убегая от крещения, и поселились на этом островке. Каким страшным, каким огромным он казался! Немало скотины пало по дороге, выдался к тому же неурожай. Умерли отец и мать Лады не то от голода, не то от какой неведомой болезни. Она осталась с дедом.
Через малое время жизнь наладилась. На остров стали заплывать лодии – но немногие купцы знали про этот островок в море, и они не мешались в жизнь деревни. Пополняли запасы съестного и пресной воды, взамен давали ткани, оружие, прочие вещи, нужные в любом домашнем обиходе. Жили хорошо, в удачные года даже роскошно, но Ладу мало что радовало с детства. Часто являлись во сне мать с отцом, и часто думала она – за что погибли они? Остались бы на большой земле, на Руси – были бы живы. К тому ж еще и о своей девичьей участи приходилось думать Ладе. Парней в деревне по пальцам можно счесть, и ведь из них пришлось бы Ладе выбирать себе супруга!
А ей – вот беда! – ни один не по сердцу. Многие, да чуть ли не все за ней увивались, льстились на ее красоту, на добрый нрав, на домовитость. Но дремало ее сердце, ни разу не сказало: вот он, тот самый единственный, которому всю жизнь отдать не жалко! Да и дед ее не торопил – молода еще, можно погодить. А теперь многие уж женились на более сговорчивых девках, у многих уж дети...
Лада продолжила путь. Миновала стража-идола, вырезанного из пня векового дуба, выкрашенного мелом и красной глиной. У ног его – короб, там видны дары. Немалый кусок мяса, хлеба, глиняный сосуд с медовухой. Девушка вздохнула даже – порой жалелось ей этих щедрых даров. Летом-то не жалко – всего много. А теперь зима, к весне будет голодно, и все равно понесут идолам жертвы, и сожгут пищу на молениях. Расточительство!
Отогнав от себя такие неподобные мысли, Лада поклонилась земно идолу и пошла дальше. За густыми ореховыми зарослями виднелся пригорок, а там, на самой круче, дедова землянка, словно нора. Но внутри-то, Лада знала, просторно, приятно даже для глаза – пучки целебных трав по стенам, шкуры на полу и на лавках, деревянные божки – их дед Костяш сам вырезает с великим искусством.
– Это кто тут ко мне пожаловал?
Знакомый глухой голос заставил Ладу обернуться. На нее пронзительно смотрел дед – седая борода всклокочена, в руках – охапка дров.
– А-а, внученька, – сказал приветливо, и у Лады отошло от сердца. – Заходи, что ж ты стоишь. Замерзла, сердешная?
Лада переступила высокий порог, спустилась в землянку, где все было знакомо и мило с детских лет. Присела на лавку, развязала платок. Дед возился у очага.
– Что поздно ходишь? – спросил, не поднимая головы. – Не те теперь времена, зверья в лесу много. Давеча волка завалил, матерый такой...
– Нужда у меня, – шепнула Лада. – Потому и пришла ночью.
– Иначе б и не пришла, так что ли? – дед усмехнулся. – Ну, сказывай, в чем нужда твоя. Всем помогаю, нешто родной внучке не пособлю?
– Всеслав занемог тяжко, – сказала Лада быстро и опустила голову. – Грудь у него болит, кашляет надрывно...
– Всеслав? – притворно удивился дед. – Это кто ж такой? Уж не тот ли православный, что ты у себя приняла-приветила?
Лада молчала. Знала она – дед отходчив, но мольбами его не смягчишь. Надо ждать, когда он выговорится, все скажет, что на сердце у него камнем лежит, а потом все же сжалится над внучкой.
– Предала ты нашу веру, – скорбно сказал дед. – Давно я за тобой примечал, многое тебе не по сердцу у нас. Да только другого тебе не дано было, вот и мирилась. А тут гляди-ка, как хвостом завертела. Не понимаешь ты что ли, дура девка?
Он же враг наш, коли он православный! их князья народ не водой – огнем да булатом крестили, изгнали нас на сей остров пустынный, словно заразные мы или проклятые какие.
– Так ведь не Всеслав это делал! – вскинулась Лада.
– А мне до того дела нет! – внушительно ответил дед. – Все одно, нашей вере враг. И сам теперь жалею, что из моря его вытащил, пожалел парня. Обратно теперь, конечно, не кинешь. Вот и пусть помирает тихонько, и нашей вины в том не будет. Или пусть богу своему молится – он ведь у них больных чудом исцелял, куда там нашим травкам да зельям.
– Люб он мне, дед! – отчаянно крикнула Лада и, упав лицом в ладони, зарыдала.
– Вот оно что... – тихо сказал дед, и Лада сжалась, ожидая криков, проклятья. – Вот оно что...
Словно подменили деда Костяша, голос его сразу подобрел, в глазах, спрятанных под нависшими бровями, засверкали слезы.
– Не плачь, не плачь, внученька, не терзай себя, родимая,
– забормотал он виновато, подсаживаясь поближе и гладя Ладу по голове своей жесткой ладонью. – Старый я дурень, до чего тебя довел...
Лада уткнулась лицом в плечо деда, и плакала, но это уже были другие слезы – сладкие, светлые. Одно знала она – дед даст зелье, и Всеслав выживет, а потом будь что будет.
– А ты-то люба ли ему? – допытывался дед Костяш.
– Не знаю я, – всхлипывая, ответила девушка. – Некогда нам было о том словечком перемолвиться, хворает он тяжко. Теперь и не знаю, застану ли его в живых-то...
