Дмитрий Вересов - Семь писем о лете
Вновь стал наваливаться приближающийся вой самолетов. Мимо, сильно припадая на левую ногу, с пистолетом в руке, пробежал пожилой седоусый моряк, без пилотки, с растрепавшимися седыми волосами.
– Уходите! Уходите с баржи! Прыгайте и плывите на берег, вон на тот, там наши, подберут! – прокричал он, обращаясь к Александре и Майе. Взглянув вперед, остановился, вскинул руку с пистолетом, заорал: – Ложись! Ложись, говорю! – и начал стрелять.
Пулеметные очереди прошили воздух и впились в настил, круша его и поднимая дыбом, пробивая навылет мечущихся в панике людей. Одна из очередей с грохотом прошла у самых ног остолбеневших девочек и смела со скамейки строгую старуху в черном и ее соседку, отбросив их на несколько метров, в мгновение превратив только что живых людей в кучки насквозь пропитанного кровью тряпья…
Рев самолетов перекрыл близкий взрыв, на барже, что была по носу, вспыхнуло яркое дымное пламя, страшно закричали люди. Баржа начала медленно крениться, с ее борта стали прыгать в воду. Соня прерывисто вздохнула и всхлипнула:
– Ой…
Личико ее сморщилось. Седоусый лежал навзничь, его бушлат спереди превратился в клочья, разорванная полосатая тельняшка, облепившая тело, была ярко-красного цвета, кисть правой руки отсутствовала.
– Уходи… на берег… топить будут… – прохрипел он, скребя сведенными от боли пальцами левой, уцелевшей, руки залитые собственной кровью доски.
Александра и Майя, словно разбуженные его словами, подталкивая перед собой детей, бросились к борту. Майя внезапно остановилась.
– Ты что?
Александра с Борькой на руках уже прикидывала, как ловчее спрыгнуть в воду, девочки стояли рядом с ней.
– Я не умею плавать, – сказала Майя.
Александра огляделась.
– Вон, возьми доску, – указала она на разбитую скамью, – будешь за нее держаться, здесь недалеко, доплывем…
Со стороны кормы опять появились самолеты.
– Скорее!!! – закричала Александра.
Майя переложила ребенка в левую руку и нагнулась, чтобы поднять доску… Ударной волной взорвавшегося в нескольких метрах снаряда ее оторвало от палубы, вырвало из рук младенца и вновь ударило о доски. Она не потеряла сознания и видела, как кулек с ребенком перелетел через борт.
Женщина дико закричала и бросилась в воду. Она нелепо колотила руками, как будто старалась выпрыгнуть повыше и дотянуться до стремительно удалявшегося голубого одеяльца, пока ее не затянуло под черный клепаный борт.
Александра темными глазами посмотрела на дочь:
– Прыгайте, я дам вам Борьку, и… где Соня? Она…
Александра осеклась. Соня лежала у самого борта, глядя в небо еще не успевшими потухнуть огромными глазами, ветер шевелил ее ресницы, и казалось, что она сейчас моргнет и встанет, и все было бы так, если бы не кровь, широко растекающаяся вокруг ее головы…
Валентина прыгнула в воду и приняла у матери брата, Александра опустила им кусок доски и спрыгнула сама. Держась одной рукой за доску, а другой крепко вцепившись с двух сторон в Борькину курточку, они колотили ногами, стараясь как можно дальше отплыть от тонущей баржи.
На медленно опускающейся палубе, выпрямившись во весь рост, стоял давешний священник. Сняв с себя крест, он осенял им всех, кто были вокруг, раненых и невредимых, мертвых и живых. Его ровный, казалось, негромкий голос, перекрывал вой самолетов, грохот стрельбы, треск пламени, крики. Валя слышала и слушала каждое его слово:
– Прими, Господи, в лоно Свое, под руку Свою, души чистые, светлые, безгрешные, крещенных сегодня водой этой святой, ибо вода сия сегодня свята…
Он встал на колени и опустил в воду крест…
Им удалось благополучно добраться до своего берега. Там их подобрали бойцы, то ли пехотинцы, то ли артиллеристы, накормили, дали сухую одежду. Потом была длинная дорога обратно, в Ленинград, и бесконечно долгая, нечеловечески тяжелая блокада.
Валентина провела рукой по лицу, словно стирая нахлынувшие и овладевшие ею столь сильно воспоминания, перевела дыхание, успокаивая тяжело стучащее где-то под горлом сердце, огляделась. Слева от алтаря стояли несколько молодых мужчин и женщин, одна пара, впереди всех, с ребеночком на руках, – совершался обряд крещения. Валентина подошла поближе и вслушалась в слова совершения таинства. Священник завершил обряд и надел на младенца православный крест на шнурочке.
Мать приняла ребенка у крестных, и все направились к выходу, мимо Валентины. Молодая женщина с лучащимися счастьем глазами несла, бережно прижимая к груди, розовый кружевной конверт. «Девочка», – поняла Валентина. Радость переполняла юную мать, она была готова делиться ею с каждым встречным, и, наверное, поэтому она остановилась рядом с Валентиной и, отогнув краешек кружев, показала ей крошечное личико, обрамленное темными, начинающими кудрявиться волосиками.
– Вот, – сказала девушка, – это наша Сонюшка, так мы ее назвали.
– В честь бабушки, наверное? – поинтересовалась Валентина.
– Нет, не в честь, просто так назвали, – ответила та и подняла на Валентину огромные темные глаза. – Ведь София – мать Веры, Надежды и Любви.
И она ушла, унося в мир своего ребенка, сопровождаемая мужем, крестными и друзьями…
– Простите, – раздался рядом с Валентиной негромкий голос.
Она повернулась. Перед нею стоял священник.
– Простите, – повторил он, – Скажите мне, есть ли на вас благодать крещения Господнего, ответьте?
Он внимательно и спокойно смотрел Валентине в глаза. Сердце у нее вновь застучало неровно и тяжело.
– Да, – неожиданно для себя самой сказала она. Чуть помедлила и уже уверенно подтвердила: – Да, я крещеная. Меня окрестили шестьдесят лет назад ровно, день в день.
– Тогда это ваше, – сказал священник и протянул ей плоский серебряный крестик с продетой в ушко тоненькой цепочкой…
Валентина вышла из автобуса и спустилась к реке по пологому, поросшему травой склону. Она не была здесь с того самого дня. Неподалеку, на песке, лежало принесенное откуда-то издалека бревно, старое, сухое, с глубоко растрескавшимися торцами. Она села на него и долго-долго смотрела на реку. Потом, когда солнце стало клониться к западу, но стояло еще высоко, Валентина разулась, вошла неглубоко в тихо плещущуюся вокруг ее ног пологую невскую волну и, сняв с шеи крест, опустила его в прозрачную воду…
5
Семь писем о лете
Семена наших душ
прорастут как цветы,
и цветами осыплется сад…
«…Настя, я все ждал, когда пройдут дожди, когда разгорится лето. Почему-то я думал, что вместе с летом начнемся мы, как начинаются белые ночи или запах сирени начинается по дворам. Это ведь ты так говорила – мы начнемся летом. Когда повзрослеем еще на один месяц. Или на два, потому что ты вернешься с гастролей только в августе.
Мы с тобой обещали писать друг другу обо всем, что с нами происходит. Вот я и пишу, не зная и уже не надеясь узнать твоего теперешнего перелетного адреса. Пишу, положив листок бумаги на подоконник. Ты помнишь, какой он широкий, наш подоконник? Почти как парта, весь в чернильных пятнах и почему-то немного покатый – все время приходилось ловить убегающие карандаши, а под чернильницу подкладывать щепку или ластик, чтобы не сползала и не опрокидывалась. Помнишь, как мы часто вместе делали уроки на этом подоконнике, тянули друг у друга учебник, брызгали чернилами, к возмущению моей мамы, из окна сквозило, а за окном шел снег, или дождик поливал, или солнце светило, всегда с правого боку – с твоей стороны и просвечивало сквозь твои волосы? Помнишь, как моя мама боялась, чтобы мы, подросшие и, еще сами не осознавая того, влюбленные, наедине „не наделали глупостей“? Мама подсылала Володьку подсматривать за нами. Он ужасно нам мешал, все время что-нибудь выпрашивал, дразнился или хныкал.
Папин отпуск по причине войны, конечно, отменен. Мама сказала, что его не мобилизуют – из-за возраста и из-за сердца. Все думают, что война скоро кончится, и потому готовятся к летнему отдыху. Все так думают, кроме папы и дяди Макса, – они „сомневаются“. Но они не очень-то распространяются об этом, наверное, чтобы не обвинили в пораженчестве и не забрали. И даже я ничего у них не могу добиться – всё секретные разговоры, бормотание, когда дядя Макс приходит и застает папу дома, да безостановочное курение. Соседи ругаются – всю квартиру продымили, „а еще интеллигентные люди!“
Дяде Максу готовят бумаги военного корреспондента, а мне он обещал выбить корочки репортера, хотя бы внештатного – из-за возраста. Имея такие корочки, я смогу ходить по всему городу, через все посты, которые сейчас чуть не на каждом шагу и на всех мостах, и фотографировать все, кроме, понятно, военных объектов. Я буду сдавать свои фоторепортажи в газету, и за работу мне даже будут платить. Хотя все теперь говорят о продуктовых карточках, а не о деньгах. Но когда работаешь, продуктов вроде бы больше должны давать.
