Элиза Ожешко - Гибель Иудеи
— Разве одно исключает другое? — спросил он. — Разве Вероника не может стать супругой Тита без ведома Веспасиана?
Молодой легат вздрогнул и с удивлением взглянул на собеседника; потом он глубоко вздохнул и так крепко сжал его руку, что Агриппа чуть не крикнул от боли.
— Если бы ты это мог устроить, Агриппа, — пробормотал Тит, дрожа от волнения, — то, клянусь Зевсом и всеми богами Олимпа, ничто не было бы для меня слишком дорогим, чтобы выразить тебе мою благодарность.
Царь прикрыл глаза, чтобы не выдать сверкавшего в них торжества.
— В таком случае будь готов, — шепнул он.
— Когда?
— Сегодня, после пира.
Он не стал ждать взрыва восторга, охватившего легата, и поспешил обратиться к Веспасиану, чтобы отвлечь его внимание от Тита.
Взгляд его при этом встретился с вопросительным взором Таумаста, который стоял у дверей, почти незаметно царь сделал ему знак, наклонив голову.
Таумаст кивнул и скрылся за дверями.
Двумя часами позже величественный дворец Ирода погрузился в темноту. Только из-за тяжелых завес у окна одного покоя пробивался слабый луч света. Вероника лежала на низких подушках, неподвижная, с окаменелым выражением лица: около нее, у ее ног, был Тит. Луч света падал на его восторженное лицо, обращенное к красавице; несколько поодаль стоял Агриппа и с легкой насмешкой наблюдал за ними; рядом с ним был Иосиф бен Матия, пленник Веспасиана, еще далее у дверей стояли Андромах и Таумаст.
За маленьким столом посредине комнаты сидел Юст бен Пистос, секретарь царя. Он только что кончил чтение лежащего пред ним документа, в котором Тит, сын великого Веспасиана, римский легат, признавал себя супругом Вероники, царицы Понтийской.
Глубокое молчание наступило после чтения, потом Юст медленно поднялся и подошел к легату и царице, чтобы получить их подписи. Тит подписался первый, за ним Вероника. Их лица представляли странный контраст. Тит был взволнован, глаза его сверкали, губы дрожали от страсти, она же была бледна, вокруг ее рта залегла глубокая презрительная складка; так же различны, как и их лица, были их подписи: расплывающаяся, дрожащая у Тита; прямая острая, как обнаженное лезвие меча, у Вероники.
Бумага быстро покрылась подписями свидетелей, потом Иосиф бен Матия, священнослужитель, подошел к супругам и произнес благословение над их головами.
Вскоре после того они остались одни. Тит, гордый римлянин, завоеватель Галилеи, бросился на колени пред иудейкой и, взяв ее ногу, поставил ее себе на шею.
Вероника улыбнулась торжествующей улыбкой; затем подняла его и в первый раз со времени их прощания в Птолемаиде спросила его:
— У тебя еще сохранился Кармельский лавр?
Он вынул маленькую, украшенную жемчугом шкатулку с изображением амура верхом на льве.
Вероника подняла крышку и, вынув увядший лист, прикрепила его к груди Тита.
— Победителю…
Глава XIVИзвестие о взятии Иотапаты римлянами вызвало у жителей Иерусалима страшное волнение и отчаяние. Пока не были известны подробности и слухи, называли одним из ревностных защитников крепости наместника галилейского, до тех пор все жалели Иосифа бен Матию и оплакивали его, как мученика. Когда же стала известна истина, жители Иерусалима возмутились против гнусного изменника и его семьи, жившей в священном городе, так, что власти города вынуждены были заключить в тюрьму отца изменника.
Вместе с тем снова разгорелась старая ненависть озлобленных зелотов против аристократии и ее римских симпатий и против нерешительности фарисеев. Их считали причиной несчастья.
Толпы ходили по улицам, на каждом перекрестке к ним присоединялись все новые люди, и все площади покрыты были народом. Толпа бушевала и перед городской управой. С угрозами и проклятиями требовали удаления всех подозрительных людей из военного совета, требовали наказания изменникам и решительного удаления от управления аристократии, отстаивающей интересы Рима. Народ требовал продолжения войны.
— Нас предают! — кричал один служитель храма. — Наши вожди сговорились выдать нас римлянам.
— Смерть им! — кричал огромного роста суконщик, грозно поднимая мускулистую руку. — Долой аристократию! Долой военный совет! В них гибель и смерть Израиля, они обирают бедный народ; они живут нашим потом и кровью, утопают в роскоши, а мы умираем от голода.
Тысячи голосов вторили словам суконщика. Руки с угрозой поднимались к окнам управы; огромное великолепное здание содрогалось от криков. Волнение народа росло по мере прибытия многочисленных беженцев. Они приходили из Галилеи и приносили вести о новых поражениях иудеев. После Иотапаты римляне завладели Тивериадой, Тарихеей и крепостью Гамалой. Воды Генисаретского озера стали красными от крови, его цветущие берега покрыты были трупами.
Только в Гишале держался еще мужественный Иоанн бен Леви, но и он должен был наконец уступить большинству. Хитростью ему удалось обмануть осаждающих и вывести свою маленькую армию в Иерусалим. Вход его в город превратился в торжество, как будто бы он был не побежденным, а победителем. Толпа двинулась ему навстречу и на руках пронесла через весь город.
— Вот это герой! — кричал служитель храма, возбуждавший народ против аристократии. — Второго такого нет во всем Израиле!
— Если бы наша знать походила на него, — прибавил один левит, еще более возбуждая толпу, — тогда бы римляне не завоевали в Галилее ни пяди земли.
— А Иосиф бен Матия, низкий изменник, отстранил его.
— Смерть предателю! Долой военный совет! Да здравствует народ, да здравствует Иоанн бен Леви!
Толпа направилась к управе, где заседал синедрион во главе с Симоном бен Гамлиелем. Подойдя к широкой лестнице, Иоанн поднялся на верхнюю ступень и, обернувшись к народу, окинул пламенным взором величественное зрелище, расстилавшееся пред ним; огромный город с его сияющими дворцами, гигантскими стенами и священной кровлей храма, готовых на подвиги людей, столпившихся вокруг.
— Невозможно! — крикнул он, раскрывая объятия, как бы для того, чтобы прижать к сердцу каждого и все, что открывалось его взору. — Невозможно, чтобы Бог осудил все это на гибель. Израиль будет жить вечно. Не унывайте, несчастье было только испытанием, указанием на необходимость единения, которое нас спасет. Не Иотапата, не Гамала и не Гишала были предназначены совершить подвиг освобождения! Иерусалим, священный, несокрушимый город, сломит римлян, и ваша вера в Бога уничтожит их воинство. Имя Божие, произнесенное с кровли храма, заставит их отступить. Поэтому я говорю вам: пусть всякий, у кого сильна рука, вооружится для защиты Иерусалима, для славы Всевышнего. Рим падет во прах перед нашим кличем: «Бог и отечество!»
На бледном, изможденном лице Иоанна сияла уверенность в победе, заразившая всех вокруг него. В эту минуту забыты были все споры и личные счеты. Когда Иоанн бен Леви направился в синедрион, в душе его было гордое убеждение, что этот народ последует за ним даже на смерть и скорее даст себя похоронить под развалинами Иерусалима, чем оставит римлянам хотя бы один камень священного города…
Иоанн был встречен членами синедриона с различными чувствами.
Симон бен Гамлиель председатель синедриона, ученик Гилеля, дружественно обнял его и приветствовал с искренней радостью.
— В такое тяжелое, опасное время нам дорог всякий благоразумный и деятельный человек, а тем более Иоанн бен Леви, доказавший свою преданность отечеству. Как мы раскаиваемся, что слишком поздно поняли, насколько ты был прав относительно Иосифа бен Матия.
Гордое лицо бывшего первосвященника Анания вспыхнуло при этих словах.
— И я, — сказал он, подойдя к Иоанну, — приветствую тебя, хотя и не согласен со словами высокочтимого Симона бен Гамлиеля. Иосиф бен Матия принадлежит к одному из наших знатнейших родов, и только обстоятельства заставили его изменить делу народа. Прости, Иоанн, но я не могу не упрекнуть тебя в том, что ты затруднял его деятельность в Галилее; если бы ты с самого начала сблизился с ним, то весьма вероятно, что римляне сломили бы свои силы, подступив к Галилейским горам.
Иоанн с удивлением посмотрел на него.
— Я, вероятно, тебя неверно понял, благородный Ананий, — медленно произнес он. Неужели я должен был спокойно смотреть, как Иосиф делает все в угоду Агриппе и Веронике, с которыми он находился в тайном сговоре?
Ананий засмеялся.
— Вот видите, — сказал он с горечью. — Нас опять обвиняют в предательстве; это всегда так бывает, когда мы начинаем общаться с народом. Ослепленные своей ненавистью, зелоты сумели всех восстановить против нас, и все потому, что мы не позволяем нарушить святые законы наших великих праотцов и уничтожить привилегии знатнейших родов, которых Бог поставил судьями над народом. Берегись, — закончил он, обращаясь к изумленному Иоанну, — берегись, выходец из Гишалы, быть заодно с толпой зелотов. Мы не потерпим нарушения законов и насмешек над высшей властью и тяжко покараем за это.
