Аркадий Эвентов - Счастье жить вечно
Рассказ женщины все более настораживал…
Колхозница вспомнила, что когда на другую ночь они тайком от немцев и полицаев предали черноглазого юношу земле, кто-то сказал: «А ведь парень был партизанским радистом, живым его видели с ящиком радиостанции за спиной».
Догадка переставала быть только догадкой…
Неужели он слышит рассказ о гибели сына? Почему это должен быть обязательно Валентин? Мало ли на свете высоких черноволосых парней с большими темными глазами чуть навыкате? Но — радист?! Валька наверняка был радистом…
Есть ли мера горю отца, который ни о чем другом не мечтает, только бы найти своего единственного сына, след которого заплутала война, попадает, наконец, на этот след и приходит к могиле сына?
Михаил Дмитриевич с нетерпением дожидался утра. Он уже твердо решил, что делать дальше, где найти ответ на терзающий его вопрос.
Рассвет, наконец, стал одолевать ночь.
Вся деревня проснулась затемно, вся переживала новость: профессор из Ленинграда — не просто ученый, полюбившийся колхозникам общительный и душевный человек. Он — отец партизана, такого же молодого и смелого, как тот паренек, что был убит у них в Петрове. А может быть партизан, которого они подобрали на деревенской улице и, вопреки строгому запрету оккупантов, бережно похоронили у дороги, это и есть единственный, любимый сын профессора?
Михаилу Дмитриевичу все хотели помочь. Колхоз выделил бригаду землекопов. На подмогу ей пришел, неся на плече лопату, и председатель сельского Совета, худощавый человек с бледным, болезненным лицом. На выцветшем его кителе сохранились следы погон, пестрели разноцветные полоски нашивок за ранения. Одна из них — Мальцев знал по рассказам крестьян — напоминала о далеких землях, перепаханных войной, об угрюмых камнях Кенигсберга, скользких под частыми унылыми дождями. Председатель не отходил от гостя, заботливо ухаживал за ним. Настойчиво и ласково убеждал старого, измученного человека:
— Очень просим вас, Михаил Дмитриевич, поберегите себя. Позвольте людям сделать все, что нужно. Да вы побудьте в сторонке, посидите. Наберитесь сил, пощадите свое здоровье. Без вас управятся.
Мальцев мягко, но решительно отстранил председателя.
— Нет, дорогие, товарищи, — сказал он твердо, подняв на окружавших его людей сухие глаза. — Большое вам, от самого сердца спасибо! Но все я сделаю сам. Прошу вас оставить меня одного. Совсем одного. Пусть я буду только с погибшим партизаном. Больше мне ничего не нужно.
Голос его звучал глухо, прерывался. Лицо же было неподвижным, подобным изваянию, лишь длинную седую бороду шевелил ветерок.
Председатель молча протянул лопату Михаилу Дмитриевичу. Прихрамывая, он первым двинулся в сторону деревни и почему-то очень осторожно ступал по дороге. За ним в скорбном молчании пошли односельчане.
На повороте они оглянулись.
Стена леса посветлела. Небосвод за нею с каждым мгновением становился все чище, прозрачнее и нежнее. Цепляясь о верхушки сосен, побежали по ней первые лучи солнца и, будто отраженные огромным голубым зеркалом, столкнулись, умножились и золотым искрящимся дождем, перемахнув через лес, посыпались на землю. Они упали на окошенные поля, на избы деревни, уютно расположившейся между лесом и полем, на узкий проселок, петляя поднимающийся к пригорку, — туда, где, чуть отступив от дороги, виднелся поросший травой могильный холмик, а подле — человек, высокий, сутуло опустивший плечи, с поникшей седой головой.
Прекрасное утро поздней летней поры вставало над русскими просторами, над землей, которая столько выстрадала и, быть может, оттого была так величава и несравненна в своей неброской и скромной, но чудесной красоте.
Деталью этого погожего утра, всей этой безмерно дорогой сердцу красоты воспринималась могила партизана у тихой дороги, которая тянулась к лесу, исчезала в его чаще, и отец партизана с его большим горем и большим мужеством.
Михаил Дмитриевич, прижав лопату к груди, постоял несколько мгновений, потом, будто очнувшись, движением умелого землекопа вонзил заступ в землю…
…В следственном деле изменника Родины, фашистского полицая Ивана Андреева хранятся фотокопии маленьких листков, исписанных торопливыми строками. Строки кривые, прыгающие, многие слова разбираешь с большим трудом. А ведь тот, кто их писал, обладал очень четким, красивым почерком. За долгие годы странствий он научился хорошо писать и сидя на придорожном пне, и лежа на траве. Даже на ходу умел он вести записи быстро и на редкость аккуратно, точно.
Перед нами — листки записной книжки профессора М. Д. Мальцева, привезенной им в Ленинград из научной экспедиции по псковским деревням летом 1945 года.
Списки слов… Пословицы. Поговорки. Народные изречения… Снова — слова, представляющие ценность для лингвистов… Какая-то запись об особенностях произношения… И вдруг, тут же, на этих листках, — вкривь и вкось написанные строки, читать которые нельзя без трепетного волнения.
Михаил Дмитриевич сообщает, что в трупе юноши, погребенного в Петрове, он узнал Валентина. Узнал по приметам, которые навсегда остаются в памяти отца и не могут обмануть:
«Это он, Валентин, мой сынок, близкий, знакомый, маленький и большой. Это его ноги, я узнаю их среди тысяч других, даже очень похожих. А вот его вставной зуб. Помню, мы вместе ходили к дантисту. Я вижу след операционного ножа у подбородка. Валюшня был еще совсем ребенком, когда понадобилась эта маленькая операция. Как могу я тебя не узнать, Валька, родной ты мой!»
…Так состоялось последнее свидание отца и сына.
Михаил Дмитриевич сдержал слово, данное Валентину в осажденном Ленинграде, — где бы он ни был и что бы с ним ни произошло, — обязательно свидеться.
Мальцев сам неторопливо и аккуратно насыпал и выровнял могильный холмик, возложил на него букет полевых цветов, не ярких, но нежно красивых. Они тут же вплелись в сплошной роскошный ковер из других цветов, выращенных в садах и палисадниках, в горшочках на подоконниках. Их принесли колхозники и колхозницы, ребятишки, пришедшие из сельской школы вместе с учителями. Ветви свежей пахучей хвои обрамляли ковер, как бахрома.
Отец Валентина стоял, тесно окруженный людьми, утирая с лица соленые струйки слез и пота.
В плечах, касавшихся его, в дружеских руках, которые заботливо и нежно протягивались к нему со всех сторон, в молчаливой глубокой скорби мужчин и женщин, стариков и детей — редкий из них не понес невозместимых утрат в минувшей войне — во всем этом черпал Михаил Дмитриевич силу перенести свое тяжкое, неутешное горе.
Оно переставало быть только его болью, только его раной.
И чем больше он так стоял, тем все сильнее проникался жаждой жить. Жить и трудиться до последнего вздоха. И звать на большой вдохновенный труд всех своих соотечественников. Чтобы наливалась новой силой и золотилась новой славой родная, все испытавшая, все превозмогшая земля! Разве не в этом будет продолжение жизни Валентина, осуществление его лучших помыслов и самых светлых мечтаний? Разве не ради этого отдал он свою молодую жизнь и покоится теперь в нашей родной земле, которую спасал, не щадя себя?
Ночью в вагоне поезда, увозившего профессора Мальцева домой, в Ленинград, Михаил Дмитриевич долго не отрывался от окна.
Мимо проносились леса, деревеньки, перелески. Мелькали станции и полустанки, и снова — леса, леса, леса…
Мысленно он ни на миг не расставался с сыном. Нет, не с изуродованным трупом, укрытым сырой землей на окраине лесной псковской деревни, а с живым, деятельным юношей, совсем еще мальчиком, но смелым и сильным, как настоящий мужчина и зрелый солдат.
Михаил Дмитриевич старался по рассказам, услышанным в последние дни, представить себе весь короткий, отважный и славный партизанский путь сына. Это не потребовало больших усилий. Воображение легко представило удивительно яркие картины. Они замелькали чередой за окнами поезда, мчавшегося в ночь.
На узких лесных тропах, среди приземистых домиков деревень, на полянках и у речушек, серебром отражавших лунный свет, вновь и вновь появлялся Валентин. Вот юноша в землянке, вырытой собственными руками, склонился над радиопередатчиком, и воинская часть, готовящаяся к прорыву блокады Ленинграда, получает точные данные о противнике. Разведчики обеспечат ей успех, помогут нанести верный удар по фашистской орде. Вот с ящиком радиостанции за спиной, сжимая в руке пистолет, бесстрашно идет партизан по земле, захваченной врагом, идет к своим, в родной Ленинград. Гитлеровцы трепещут и расступаются перед героем. Их пули не в силах его сразить. Гордо поднята прекрасная кудрявая голова. Широко раскрытые темные глаза, как обычно, чуть задумчивы. В них — непреклонная воля, отвага, решимость и твердая вера в победу. Михаил Дмитриевич приник горячим лбом к прохладному, вздрагивающему стеклу окна.
