Андрей Климов - Моя сумасшедшая
И только у кладбищенских ворот она поняла, что не сможет даже приблизиться к могиле. Гроб пуст. Петра там нет — он снова всех разыграл… Как всегда.
— Пожалуйста, я очень прошу тебя, Никита, — горячо зашептала Олеся. — Ты добрый, хороший, умный человек. Ты должен понять. Положи цветы, перекрестись — и бегом назад.
Никита озадаченно взглянул на нее, нахмурился и взял из ее рук букетик.
— Подержи-ка портфель… Ты помнишь, где это?
— Нет…
— Ладно, сам найду. Никуда не уходи, слышишь? Жди меня здесь!
Глядя ему вслед, Олеся вздохнула. Сердце щемило, и невозможно было вздохнуть полной грудью.
Несмотря на то, что щеки горели огнем, вскоре она почувствовала, что начинает замерзать. Прижав потертый Никитин портфельчик к груди, Олеся начала энергично прохаживаться вдоль ограды кладбища, считая вывалившиеся из кладки кирпичи. Подъехала машина, из ворот, шурша на ходу газетным свертком, появился грузный человек в засаленной белой фуражке, хлопнул дверцей и уехал. Там, где он ненадолго остановился, пыльной кучкой засуетились воробьи; из куста сирени высунулся костлявый, в парше, пес и, безразлично окинув взглядом воробьиную суету, скрылся. Зажглись, перемигиваясь, тусклые фонари под жестяными тарелками. Женщина в черной косынке торопливо пробежала мимо Леси к кладбищу, в руке у нее позвякивало пустое цинковое ведро. В зеленоватом вечернем небе не было ни облачка, один узкий, опрокинутый навзничь серпик старой луны.
«Холодно, хол-лодно, ну где же ты бродишь, парень?» — бормотала она, ускоряя шаги и все больше удаляясь от ворот, пока чьи-то руки внезапно не обхватили ее дрожащие плечи и не притянули к себе.
— Отведи меня домой, Никита, что-то я совсем продрогла, — жалобно попросила Олеся, прижимаясь к нему. — Ну что ты стоишь? Идем скорее!
— Там полный порядок. Я все сделал, как ты велела…
— Молчи. Потом. Не хочу ничего этого слышать. Вот твой портфель, — Олеся высвободилась и взяла Никиту под руку. — Спасибо… и не уезжай никуда сегодня. Тебе ведь не нужно возвращаться, нет? Не бросай меня, иначе я сойду с ума.
— Ты хочешь, чтобы я остался? — она вздрогнула, услышав едва скрываемую радость в его голосе: — Вот и отлично! Чайку попьем, перекусим. Ты немного отдохнешь, успокоишься…
Дома было проще.
Никита уже не держал ее за руку, не поглаживал запястье, пряча взгляд, как возбужденный подросток; в тишине комнаты до нее донесся сначала шум спускаемой воды в уборной, а затем его бодрый голос, говорящий по телефону в прихожей. Олеся разделась, накинула длинный, очень теплый полосатый халат — тоже подарок Хорунжего, запахнулась и вышла на кухню. Никита возился с чаем.
— Звонил своим, что не приеду, — он быстро взглянул на Олесю, прислонившуюся к стене. Глаза были веселые, янтарные, с прищуром. — Закрыть окно? Нет? Ну, как знаешь… Послушай, иди-ка ты пока погуляй, а я сам все приготовлю.
— Знаешь, где что лежит?
— Без вопросов.
— Хочешь выпить?
— Не отказался бы, но…
— А я хочу, — перебила она. — Дома ничего нет, однако у Мити всегда можно чем-нибудь разжиться. Значит, управишься?..
Не дожидаясь ответа, она вышла на площадку, оставив дверь незапертой, и позвонила к Светличным. Там долго не открывали, и она еще трижды с силой придавила кнопку звонка. Наконец послышались быстрые легкие шаги, и звенящий напряжением голос соседки произнес:
— Минутку! Кто это?
— Олеся.
Дверь распахнулась. Майя, наспех одетая, с накрученным на мокрые волосы полотенцем, замахала — входи побыстрее, сквозит. В прихожей было темно, как в погребе.
— Я из ванной. Решила было… Что-нибудь случилось?
— Извините, Майя Алексеевна, — виновато проговорила Леся. — Матери нет дома, ее комната и кабинет заперты, а мы… В общем, мне нужен Митя.
— Испарился… Чего это мы тут стоим в темноте? — Светличная направилась на кухню, Олеся за ней. — Говори прямо, что тебе нужно.
— У вас спиртное есть? Вино какое-нибудь, на худой конец водка?
— Срочно?
— Ну, — вздохнула Олеся. — Бессонница…
— Понимаю. А спирт сгодится?
— Никогда не пробовала. Наверно.
— Сейчас, — Майя, опустившись на корточки, покопалась в кухонном столе и извлекла из недр литровую бутыль. Жидкости в ней было на три четверти. Поискала глазами по полкам.
— Ну ясно, — проворчала она, энергично перемещаясь по кухне, — как водится, ничего не найти. В особенности, если требуется. Что за дом… О — да вот же она, голубушка!..
Поколдовав, она протянула Олесе неполную полулитровую банку прозрачной, отливающей зеленью жидкости и деловито посоветовала:
— Один к одному.
— Что значит один к одному?
— Одна часть спирта, одна воды. Причем спирт вливать в воду, а ни в коем случае не наоборот.
— Ясно. Спасибо…
— Учти, напиток получится крепкий, но чистый. Это еще Юлианов раздобыл. От Мити прятала…
Никита нетерпеливо поджидал ее за накрытым столом.
— Откуда все это? — удивилась Леся. — Даже яйца. Огурцы маринованные… Господи, колбаса! Колбаса-то откуда?.. Вот, держи, здесь — спирт!
— Колбаса была у меня в портфеле, французская булка — тоже. Остальное нашлось в буфете и кладовой, — Никита бережно принял банку. — Присаживайся, я мигом…
Он прикинул на глаз объем жидкости, налил в кастрюлю воды, тонкой струйкой влил спирт и выставил на стол стаканы.
— Яичница остыла, — подытожил он, усаживаясь.
— Это не важно, — улыбнулась Олеся.
— Чисто пролетарский ужин, — проговорил Никита, погружая в кастрюлю уполовник и наполняя ее стакан до половины. Прежде чем передать Олесе, поднес к лицу, понюхал, пригубил и только тогда протянул: — Первоклассный! Но меру знать надо — крепковат… Давай: за нас с тобой!
— За нас! — она сделала полный глоток, задохнулась и крепко зажмурилась, чтобы совладать с неожиданно накатившим спазмом.
— Ну как? — Никита махнул залпом, как воду, и потянулся за пупырчатым огурцом. — Жрать-то как охота!.. Леська, я тебя жутко люблю!
Олеся вслепую придвинула к себе тарелку, а затем, копируя Никиту, стала тыкать вилкой в миску с огурцами. Тем временем тошнота отступила. Она облегченно вздохнула и принялась за яичницу.
— Вкусно?
— Угу-м.
— Леся, скажи: мы поженимся? Ты пойдешь за меня?
— Еще не знаю, Никита. Все так смутно… Единственное: я сообщу матери, когда она вернется, что ты будешь жить здесь. Со мной.
Она взглянула на него: порозовевший, красивый, совсем чужой.
— Знаешь, — Никита вытащил из брючного кармана мятую пачку «Прибоя», но закуривать не стал. — Хочу тебе признаться. У меня в деревне раз случилось… эта женщина… она вдова. Я не очень в этих делах — опыта маловато. А у тебя кто-нибудь уже был?
— Был, — Леся усмехнулась. — Не беда. Мы справимся, Никитушка. У нас еще все впереди.
Теперь она уже больше не сомневалась в том, что напророчил для нее Хорунжий, который сейчас с одобрением смотрит на нее с каких-то там небес. А может, и не с небес вовсе — кто же тогда ласково поглаживает ее затылок, шею, устало ноющие плечи, словно говорит: все правильно, девочка, ничего не бойся. И потом, когда она на мгновение остановится перед дверью своей комнаты, он легко и бережно подтолкнет ее туда, где на кровати уже будет лежать в ожидании голый до пояса Никита…
Разве сможет она забыть то, что прочла позавчера ночью?
«Леся моя проживе навiть надто довге, як на наш час, життя на чужинi. Народить двох синiв. У ïï крихiтнiй опочивальнi буде виciти мiй портрет — такий, яким я був замолоду. Вона до останньоï хвилини не розлучиться з ним, як не знайде в co6i xиcтy вирядити до смiтника зламану зингерiвську швацьку машинку, пожовклi ноти, дитячi iграшки, тiпaнi книжки якогось Хорунжого, порожнi склянки вiд парфумiв, фронтовi листи чоловiка, його милицi, вiдipвaний гудзик вiд його шлюбноï сорочки, кольором схожий на застоянi вершки, материну скриньку, де заховувала yci свiдоцтва про смерть. Моя люба зустрiне кiнець на самотi, сидячи у старому фотелi, заплющивши вiдцвiлi очi та з полегкiстю зiтхнувши. От тoдi я i заберу ïï до себе…»
4
Билеты от Сабрука принес посыльный из театра.
Юлия позвонила Ярославу, поблагодарила и поздравила с премьерой. Он мрачно буркнул, что поздравлять не с чем, по всему судя, это последняя его работа в Харькове.
— Останешься после спектакля? — спросил он. — По крайней мере выпьем, развеемся.
— Не могу, дорогой мой, — ответила Юлия. — Со мной будет сестра, а ее малыш — дома. Папа, как ты знаешь, болен, маме одной тяжеловато. Мы из театра сразу же домой.
— Как знаешь, — вздохнул Сабрук. — Ты с Балием? Вся знать сбежится, с любовницами и холуями…
— Вячеслав Карлович сам себе режиссер, да и нет его в городе, — отмахнулась Юлия и, спохватившись, добавила: — Все будет хорошо. Держись, Ярослав, публика тебя любит.
