Эдмон Лепеллетье - Коварство Марии-Луизы
Она забыла о Жане Соваже, ла Виолетте и дорогом усопшем Сигэ, мысль о котором неотступно преследовала ее весь день. И, не стараясь уже пробраться к застав. Клиши, где сражались Соваж и ла Виолетт, Огюстина бросилась домой, к детям. Но дома ее поджидала новая драма.
XIX
Огюстина торопливо поднималась по лестнице.
Из ее квартиры доносился какой-то смешанный гул голосов, среди которого выделялся детский плач. Прислушиваясь, затаивая дыхание, чувствуя, что ужас сжимает горло, Огюстина на мгновение замерла перед дверью, не решаясь открыть ее, не смея войти. Какое новое несчастье ждет ее там? Почему дети плачут? Кто пришел туда?
Вдруг дверь открылась, и на пороге показался ла Виолетт.
– А, – сказал он, – а мы вас ждем с большим нетерпением! Где вы были? Откуда вы?
– Я отправилась искать вас, – тревожно ответила женщина. – Я очень беспокоилась, я была слишком одинока, мне хотелось знать, что с вами делается. Но где Жан? Что случилось? Он умер?
– Успокойтесь… Это пустяки. Он просто ранен. Говорю вам, что особенной опасности не предвидится. Будьте мужественны и не отчаивайтесь.
– О, я готова ко всему! Но я хочу видеть Жана. Отведите меня к нему, не будем терять время даром.
– Хорошо, сейчас. Но сначала я должен сказать вам кое-что, – ответил ла Виолетт, понижая голос до шепота, подыскивая слова, которыми он мог бы выразить свою мысль.
Его лоб был озабоченно наморщен, а длинные руки с выражением отчаяния свисали по бокам. Он был в большом затруднении. Как сказать вот этой женщине, что ее покойный муж нашелся, что Сигэ, которого она оплакивала, по которому носила траур и которого в конце концов заменила Соважем, не умер, что он теперь у нее, что она сейчас увидит его и будет говорить с ним? Их свидание будет тягостным и неприятным для всех, а для нее – жестоким. И честному ла Виолетту очень хотелось теперь, когда Жан Соваж находился в безопасности, незаметно скрыться, исчезнуть, вернуться на укрепления и продолжать стрелять во вражеские войска.
– Ну так в чем же дело? Говорите, господин ла Виолетт! – воскликнула Огюстина. – Что еще случилось? Да говорите же! Скажите всю правду! Не обманывайте меня – я по вашему лицу вижу, что дело неладно. Жан умирает, может быть, уже умер? Я пришла слишком поздно, и теперь все кончено? Вы не решаетесь сказать мне всю правду?
И слезы брызнули из ее глаз, в тревоге уставившихся на ла Виолетта.
– Да нет, вовсе не в этом дело, – ответил тот. – Жан там, я притащил его сюда с помощью некоего бравого парня, которого вы тоже знаете и которому очень хочется свидеться с вами. О, вы будете страшно поражены!
– Жан жив! Он здесь! – вскрикнула Огюстина, не обращая внимания на последние слова ла Виолетта. – О, я спасу его! Где он?
И, не дав ла Виолетту докончить свое признание, договорить фразу до конца, она бросилась в комнату.
В скудно освещенной маленьким решетчатым окном спальне лежал Жан Соваж. Огюстина подбежала к нему, покрыла его поцелуями и принялась ласковой рукой ощупывать его руки, голову, щеки. Раненый был без сознания.
Воцарилось молчание. Шум и плач, услышанные Огюстиной сквозь входную дверь, смолкли. Она обернулась с сияющим выражением лица. Жан Соваж жив! О, она не даст ему умереть. Она умела обращаться с ранеными, – вот уже двадцать лет, как благодаря вечным войнам недостатка в раненых не было ни у одной семьи…
В углу сидели дети, которые теперь молчали, низко опустив головы. У окна сидел какой-то мужчина, лицо которого нельзя было разглядеть в царившей полутьме.
Огюстина подошла к детям и поцеловала их.
– Ах, мамочка, как мы боялись. Папа плакал, жаловался. Что с ним такое? Его положили на кровать, а он даже и не поговорил с нами!
– Пойду-ка поищу доктора, – сказал ла Виолетт, который искал предлог улизнуть. – Нелегко это сегодня! Нечего сказать, им досталось порядочно-таки работы! Я дойду до заставы Клиши, но останусь там ненадолго. Хочу посмотреть, что там делается – наверное, там горяченько приходится! Не правда ли, вы обойдетесь при Соваже и без меня? Привет всей компании!
И с этими словами ла Виолетт поспешил скрыться.
Как только он ушел, человек, сидевший у окна и не сказавший еще ни одного слова, встал и подошел к кровати, куда тем временем вернулась Огюстина. Раненый тяжело дышал. Его жена склонилась к нему и тревожно всматривалась в его лицо.
– Вы не узнали меня? – вдруг сказал человек, трогая молодую женщину за руку.
Огюстина быстро обернулась на звук его голоса.
– Нет, не узнаю. А кто вы такой? – просто спросила она. Но вдруг ее лицо покрылось смертельной бледностью, губы задрожали и из груди вырвался крик: – Сигэ!
– Да, это я. Вы не ждали меня?
– Теперь я все поняла, обо всем догадалась, – с горечью сказала она. – Но ла Виолетту следовало бы предупредить меня обо всем. По крайней мере для меня это было бы не так больно. Бедный друг мой! Я не верю своим глазам. Ты, которого занесли в списки выбывших из строя, мертвых, ты явился сюда?
– Да, да, понимаю! Ты подумала, что я исчез навсегда, ты вышла замуж за Жана, и рок опять свел нас при таких трагических обстоятельствах.
– Да, нам не повезло. Что за страшное несчастье!
– Не бойся ничего, Огюстина, я ни в чем не упрекну тебя. Я и не порицаю тебя; ты, должно быть, сильно страдала и плакала при известии о моей смерти. А теперь ты плачешь оттого, что я снова перед тобой! Но и я должен оплакивать тебя теперь, тоже плакать, тоже страдать в свой черед, проклинать злую судьбу, которая разлучила нас. Но у меня не хватает духа обвинять обстоятельства, которые снова свели нас.
Огюстина должна была присесть. Все ее лицо было залито слезами.
Дети подошли поближе. В их взорах виднелись изумление и тревога. Отец ранен, почти умирает, без сознания лежит на постели, мать чем-то удручена. Покров тайны носился над всем этим и погружал их детские сердечки в глубокую грусть. Они не знали, что им делать. Страх подавлял их рыдания.
Сигэ молча стоял, не решаясь прибавить еще что-либо.
Но ему все-таки захотелось узнать, который из детей принадлежит ему, чтобы взять сына на руки и покрыть его поцелуями. Но он был так плохо одет, его лицо было так истомлено усталостью и плохо залеченной раной, что его вид с первого взгляда не внушал доверия.
И, словно боясь его, дети еще теснее прижались к матери, как бы умоляя защитить их от этого незнакомца.
Огюстина рассеянно ласкала их. Не выдерживая больше, Сигэ красноречивым взглядом попросил Огюстину показать ему, который из двух детей его сын. Не отвечая, чувствуя, как к ее горлу подступают рыдания, она кивком головы показала на того мальчика, который особенно недоверчиво и испуганно глядел на незнакомца, в то же время она встала и подошла к кровати, чтобы не видеть трогательной сцены.
Сигэ схватил ребенка на руки и покрыл его поцелуями. Испуганный этим взрывом нежности, ребенок отбивался и рвался из рук отца.
Жан Соваж захрипел. Дыхание со свистом вырвалось с его запекшихся уст.
Вливая ему в рот маленькими глотками успокоительное питье, Огюстина смягчила пыл лихорадки, и больной снова начал дышать ровно.
В комнате воцарилась тишина. Поджидали возвращения ла Виолетта, который должен был привести с собой доктора. Смущение сковывало Огюстину и Сигэ, они не решались заговорить, и в их конфузливых взглядах проскальзывали воспоминания о радостях их былой, юной любви. Мысленно они переживали свое прошлое. Они посматривали друг на друга, но сейчас же отворачивались, когда их взгляды встречались. Они понимали, как ужасно было бы вызывать теперь у постели умирающего призрак прошей любви, и хранили молчание.
Тем временем ла Виолетт вернулся на свой пост, не зная о том, что произошло в его отсутствие. Он ободрял своих людей, и дорога Сен-Дени все еще оставалась недоступной для неприятельских войск.
Моисей, руководивший защитой Клиши, отказался сдаться. Он с геройской отвагой держался в первых рядах, поднимая дух в сердцах национальных гвардейцев, готовый перенести защиту в самый центр Парижа, отстаивая дом за домом. Среди храбрых граждан, этих импровизированных солдат, составлявших его войска, никто не думал о сдаче; около Монсея парижане становились героями. Они все еще надеялись на возвращение императора и держались, не уступая ни пяди.
К пяти часам число раненых и убитых возросло до значительной цифры, но отряд Монсея все еще держался. А в маленьком кабачке у заставы ла Вилетт тем временем решалась судьба Франции, и все это геройство становилось лишним, ненужным.
Переговоры начались требованием графа Нессельроде, чтобы войска сложили оружие и сдали Париж. На последнее маршалы были согласны, но категорически отказались сложить оружие, ссылаясь на то, что их блестящее прошлое не знало таких позорных условий. «Скорее погибнем, чем подпишем такое условие!» – заявили они. Им представляли всевозможные доводы, им указывали, что из-за их упорства Париж будет взят приступом, что повлечет за собой ряд бедствий для столицы; взятие Монмартра, о котором мы упоминали в прошлой главе, было тоже немалым доводом, но маршалы оставались непреклонными – они не могли и не хотели признать себя военнопленными.
