Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1
Проведя все утро в библиотеке де Сан Марко, потому что не знал, куда идти и не имел ни су, я вышел оттуда в полдень, отправившись обедать у госпожи Манцони, когда подошел солдат и сказал мне подойти переговорить с неким человеком, который ждет меня в гондоле, и он показал мне в сторону набережной Малой площади. Я сказал, что человек, который хочет со мной только поговорить, может сам подойти, но он прошептал мне, что с ним есть спутник, и они могут силой заставить меня пойти; не колеблясь ни минуты, я пошел. Я ненавидел огласку и публичность. Я мог сопротивляться, и меня бы не смогли арестовать, потому что солдаты не были вооружены, и арестовывать таким образом кого-либо в Венеции не положено, но я об этом не думал. Здесь вмешалось «Sequere Deum»[45]. Я не чувствовал никакого нежелания туда идти. Кроме того, есть моменты, когда даже смелый человек или не таков, или не хочет быть таким. Я сажусь в гондолу; отдергивается занавеска и я вижу Раццетту с офицером. Двое солдат садятся на носу. Я узнаю гондолу г-на Гримани. Она отчаливает от берега, и направляется в сторону Лидо. Мне не говорят ни слова, и я тоже сохраняю молчание. Через полчаса гондола прибывает в маленькую гавань форта Сент-Андре который находится в устье Адриатического моря, где останавливается Буцентавр[46], когда дож в День Вознесения отправляется жениться на море[47]. Часовой вызывает капрала, который приглашает нас подняться на берег. Офицер, сопровождающий меня, представляет меня майору, передавая ему письмо. Прочитав его, тот приказывает г-ну Зен, своему адъютанту, доставить меня в кордегардию и оставить там. Через пятнадцать минут я вижу, как они входят, и вижу адьютанта Зен, который дает мне три с половиной ливра, говоря, что столько я должен получать каждые восемь дней. Это составляет десять су в день, то-есть, буквально, жалованье солдата. Я не чувствую никакого страха, только сильное негодование. К вечеру я велел купить чего-то поесть, чтобы не умереть от голода, потом, растянувшись на досках, провел бессонную ночь в компании нескольких солдат — склавонцев, которые ничего не делали, только пели песни, ели чеснок, курили табак, заражали воздух и пили вино, называемое есклавонским. Оно как чернила, только склавонцы могут его пить. На следующий день, очень рано, майор Пелодоро — таково было его имя — вызвал меня к себе, сказав, что заставить меня провести ночь в кордегардии он вынужден был, повинуясь приказу, который получил от военного министра, называемого в Венеции Savio alla Scritura [48]. В настоящее время, господин аббат, у меня приказ доставить вас в арестантский форт и отвечать за вашу персону. У вас есть хорошая комната, куда вчера доставили вашу постель и ваши вещи. Прогуливайтесь, где хотите, и помните, что если вы убежите, вы будете причиной моей погибели. Я сожалею, что мне было приказано дать вам только десять су в день, но если у вас есть друзья в Венеции, которые готовы дать вам деньги, напишите им и доверьтесь мне в отношении безопасности ваших писем. Идите спать, если вы в этом нуждаетесь.
Меня отвели в мою комнату, она была красива, во втором этаже, с двумя окнами, из которых открывался прекрасный вид. Там я нашел свою постель и свой багаж, запертый на замок, не взломанный, с моими ключами. Майор позаботился, чтобы у меня на столе было все, что нужно для письма. Солдат-склавонец пришел сказать, что он мне будет прислуживать, и я ему заплачу, когда смогу, потому что все знали, что у меня только десять су.
Поев хорошего супу, я был заперт, лег в кровать и проспал девять часов. После моего пробуждения, майор пригласил меня поужинать. Я увидел, что все не так уж плохо. Я зашел к этому честному человеку, у которого застал большую компанию. Представив сначала меня своей жене, он назвал мне всех остальных, кто там был. Это были, в основном, военные офицеры, за исключением двух, из которых один был капелланом форта, другой — музыкант церкви Сан-Марко по имени Паоло Вида, жена которого была сестрой майора, еще молодая, которую муж заставил жить в крепости, потому что был ревнивец, а в Венеции все ревнивцы делают вид, что в городе плохо с жильем. Другие женщины, бывшие там, были ни красивы, ни уродливы, ни молоды, ни стары, но выражение доброты на их лицах сделало их всех приятными для меня.
Поскольку я был по характеру человек веселый, эта добрая застольная компания приняла меня с легким настроением. Все проявили интерес к истории, которая заставила г-на Гримани поместить меня в это место, поэтому я сделал подробный и точный рассказ обо всем, что произошло после смерти моей доброй бабушки. Это повествование заставило меня говорить в течение трех часов без горечи, а зачастую с шутками по поводу некоторых обстоятельств, которые в противном случае вызвали бы неудовольствие, так что вся компания отправилась спать, уверяя меня в своей самой нежной дружбе и предлагая мне свои услуги. Мне всегда сопутствовало это счастье, вплоть до пятидесятилетнего возраста, если я оказывался в стесненных обстоятельствах. Сначала я встречал честных людей, заинтересовавшихся историей обрушившегося на меня несчастья, и когда я рассказывал ее, я всегда возбуждал в них чувство дружбы, которая была мне необходима, чтобы сделать их более благосклонными и полезными. Хитрость, которую я использую для этого, состоит в том, чтобы излагать дело правдиво, не опуская определенных обстоятельств, рассказ о которых требует некоторого мужества. Уникальный секрет, который никто из людей не умеет использовать, так как большая часть человечества состоит из малодушных; я знаю по опыту, что истина — это талисман, обаяние которого неотвратимо при условии, что мы не тратим его на жуликов. Я думаю, что виновного, который осмеливается сказать об этом честному судье, бывает оправдать легче, чем невиновного, который выкручивается. Конечно, рассказчик должен быть молодым, или, по крайней мере, не старым, потому что человек старый имеет против себя всю природу.
Майор много шутил по поводу визита, сделанного и отданного в постель семинаристами, но капеллан и женщины его бранили. Он посоветовал мне описать всю свою историю «Знатоку письма»[49], взяв на себя обязательство доставить записку ему, и уверяя, что тот станет моим защитником. Все женщины призвали меня последовать совету майора.
Глава VII
Мое короткое пребывание в форту Сент-Андре. Мое первое любовное раскаяние. Удовольствие от мести и прекрасное доказательство алиби. Арест графа Бонафеде. Мое освобождение Прибытие епископа. Я покидаю Венецию.
В этом форту, где Республика обычно держала только гарнизон из ста эсклавонцев — инвалидов, тогда содержались две тысячи албанцев. Их называли симариоты. Военный министр, которого звали в Венеции «Знаток письма» (Sage à l'écriture), привез их из Леванта по случаю присвоения им воинского звания. Хотели, чтобы офицеры ощущали, что их заслуги оценены, и чувствовали себя вознагражденными. Все они были выходцами из той части Эпира, которая называется Албания, и которая принадлежит Республике. Тогда исполнилось двадцать пять лет с того времени, когда они проявили себя в последней войне, что Республика вела против турок. Для меня это был спектакль, новый и удивительный — видеть восемнадцать — двадцать офицеров, все старые, все здоровые, покрытые шрамами по лицу и груди и осыпанные роскошью. У их подполковника отсутствовало по меньшей мере до четверти головы. У него не видно было уха, глаза и челюсти. Однако он разговаривал и очень хорошо ел; он был очень веселый, и с ним была вся его семья из двух красивых девушек, которых их костюмы делали еще интереснее, и семи мальчиков, все солдаты. Этот человек был красавец ростом шести футов, но его лицо было настолько обезображено из-за ужасного шрама, что становилось страшно. Несмотря на это я его сразу полюбил, и я помногу бы с ним разговаривал, если бы он смог воздержаться от поедания чеснока в таких количествах, что я вынужден был заедать беседу хлебом. Он всегда носил по меньшей мере двадцать долек чеснока в кармане, как кто-нибудь из нас носит драже. Можно ли сомневаться в том, что чеснок яд? Только в медицинских количествах он придает аппетит невкусному мясу. Этот человек не умел писать, но не стыдился этого, потому что, за исключением священника и хирурга, никто в полку не обладал этим талантом. Все, офицеры и солдаты, имели кошельки, полные золота, и, по крайней мере, половина из них были женаты. Таким образом, я увидел пятьсот — шестьсот женщин и большое количество детей. Этот спектакль, увиденный впервые в жизни, меня занял и заинтересовал. Счастливая юность! Я не жалею о ней, потому что она дала мне много нового; по той же причине я ненавижу свою старость, когда я могу встретить новое только в газете, которую в те дни презирал, получая удовольствие от повседневного существования, и грядущие ужасные события, которые поневоле предвижу.
