Тулепберген Каипбергенов - Непонятные
Волоча с трудом ноги, будто это ему только что был объявлен смертный приговор, добрался Ерназар до казармы, повалился как мертвый на постель. В мозгу у него билась одна и та же мысль, причиняя почти физическое страдание: «Если бы я был ханом, я даровал бы влюбленным жизнь!.. Гулзиба! Я-то надеялся, что она меня любит!.. А она, оказывается… Но как же так? Ведь я-то считал, что бай отдаст ее замуж за Рузмата, проявит благородство! Боже мой, как же я сразу не сообразил, что это я виноват, я отдал ее своими руками этому старику! Наверно, она так и думает… Но ее любовь к Рузмату… Они же признались, что уже давно муж и жена… Кому же верить в этом мире?.. Прочь из головы все любовные бредни, надо думать о главном, как меня учит мать. Надо думать о власти, о том, чтобы стать во главе народа!» Ерназар не мог толком сообразить, разобраться — спит он или бодрствует, в бреду он или наяву… Опять вспомнил он легенды о Маман-бии и Айдосе, вспоминал рассказы Грушина и других людей о мире, который существовал и бурлил за пределами хивинского ханства, его родных степей. О народах, которые сами распоряжались своей судьбой, были просвещенными и свободными, стремились к передовой науке, знаниям, не были изолированы от других стран и народов. И каракалпакский народ показался Ерназару совсем-совсем крошечным, отсталым, жалким, бредущим где-то далеко позади всех, а потому глотающим чужую пыль. Нужен, нужен каракалпакам просвещенный мудрец! «Нужен и хан, который прислушивался бы к мудрецу и умным советчикам! Предки оставили нам завет — стремиться к единству, объединиться во что бы то ни стало! Но почему же сами-то они этому завету не последовали? Не смогли?.. Не смогли! Не сумели! Даже в этом грязном, подлом дворце, где все поедом друг друга жрут, и то связаны меж собой нитью! Нитью, невидимой для посторонних глаз. Связаны — ив этом их сила. Они оседлали лошадь, имя которой хитрость. Именно хитрость и коварство, а не ум! Но… легко обвинять других, не пора ли оценить по справедливости и себя?.. Я спасаю тут, в этом мерзком логове, свою голову, хожу-красуюсь в ханских нукерах, а страна моя осталась без предводителя! Гибнут молодые джигиты, гибнут без вины, из-за любви…»
Ерназару стало легче дышать. Он чувствовал, что был близок к какому-то решению, которое принесет ему исцеление. Он вынул из нагрудного кармана платочек Гулзибы, долго-долго любовался им, потом порвал на мелкие кусочки и бросил в огонь…
15
Новоявленный каракалпакский ишан обосновался на землях, граничащих с Каракумами; хивинский хан объявил эти земли собственностью ишана.
Первое время ишан охотно принимал многих, очень многих посетителей. Его глаз безошибочно отмечал среди них тех, кого он встречал когда-то, в пору скитальческой своей жизни. Ишан не чурался и руку пожать такому человеку, и поведать в подробностях ему и окружающим — о его жизни, о его бедах и радостях, о его хозяйстве. Находились смельчаки, которые интересовались судьбой самого ишана, кто он да откуда. Он с достоинством отвечал смельчакам:
— Меня зовут Кутлыходжа. Но так как теперь я поселился близ Каракумов, то не буду против, если вы станете звать меня Каракум-ишаном. Отныне я — каракалпак…
Подобно тому как муха выпускает к концу лета на простор сотню мух, так и слава о провидце, прорицателе, мудреце, каких еще не знавала каракалпакская земля, стоустой молвой распространялась по степи… Вскоре каракалпаки поставили своему ишану две юрты. К ним нескончаемой вереницей тянулись обитатели ближних и дальних аулов. Они обрели наконец место, свое место для паломничества. Немало людей изъявили желание стать суфи. Состоятельные каракалпаки начали устраивать по четвергам и пятницам угощения — справлять обряд жертвоприношения прямо возле юрты ишана. Если к ним присоединялся сам ишан и делил с ними трапезу, устроители угощения чувствовали себя так, будто совершили хадж в Мекку. Те же, у кого карман был тощий, стремились оказать ишану посильную услугу: принести вязанку дров, натаскать воды, подмести вокруг — и получить за это благословение святого человека.
Слава ишана начала затмевать славу недавней гордости каракалпаков — Ерназар-палвана.
По мере того как росла его известность, ишан стал реже показываться на людях, стал меньше беседовать с ними. Это вызывало к нему еще большее уважение. Исключением были люди близкие и нужные ишану.
…Сегодня ишан принял Фазыл-бия.
Фазыл шептался с ишаном долго. Когда подоспела пора прощаться, ишан сказал:
— Всякое дерево, Фазылджан, принадлежит земле, на которой растет. Вот так-то! Человек подобен дереву… Я все запомнил! Первым делом пришли ко мне твоего родственника Касыма. Если он такой же, как ты, то есть умный, ловкий, сметливый и умеет держать язык за зубами, я помогу ему! Сделаю его царем одной большой дороги! — осклабился ишан многозначительно.
— Он будет вашим наипреданнейшим рабом! Да и я, признаться, не люблю оставаться в долгу.
Лишь только Фазыл как кошка выскользнул из двери, как уж в юрту проскользнул Сержанбай.
— Ха, кого я вижу! Умница Сержанбай ко мне пожаловал! — принялся подтрунивать над ним ишан. — Ну, как твоя супружеская жизнь? Ты одерживаешь верх? Или молоденькая жена одолевает тебя в изнурительном поединке?
Истратив огромные деньги, Сержанбай вызволил Гулзибу из рук хивинских палачей и сделал своей женой. При одном упоминании о ней он просиял:
— Святой ишан, молодость есть молодость! Ишан загоготал как жеребец, но внезапно резко оборвал смех.
— Станьте оба суфи! Это обуздает вашу плоть, примирит с воздержанием…
Сержанбай. который и пожаловал-то к ишану, чтобы посоветоваться, получить помощь в этом тонком, щекотливом деле, обрадовался. Он поднялся с места, поклонился до земли, опять сел.
— Таксыр, вы отгадали мое желание и мои затруднения… За это я готов носить ваши калоши не в руках, а в зубах. Пусть первым залогом того, что я буду достойным суфи, станет корова, которую я привязал в вашем загоне…
— Пусть аллах воздаст тебе за добро добром… Я же постараюсь умерить плотский аппетит твоей женушки А теперь не мешкая возвращайся домой.
— Почему?
— Э-з-э, как почему? Разве тебе неизвестно, что молодая женщина, пребывая долго без мужа, обязательно возжаждет мужчину…
Сержанбай вскочил на ноги, как молодой джигит. Укутавшись в длинный халат, ишан вышел из юрты вместе с ним. Неподалеку он увидел Саипназара, Ерназара-младшего, Мадреима и Фазыла.
— Хо-о-о! Вам выпало счастье созерцать самого великого ишана! — просюсюкал стоявший на посту суфи.
Ишан спросил у него сурово:
— Почему эти уважаемые люди до сих пор не в моей юрте? Как ты смел их задерживать?
— Наш великий ишан, у нас есть желание получить ваш совет! — кланяясь, произнес Саипназар. Он уже однажды был принят ишаном и удостоился его благословения.
— Заходите, заходите! — приветливо пригласил ишан и, завидя вдали Мамыта, распорядился, чтобы суфи и его провел в юрту для гостей. — Я сейчас закончу неотложные дела, и мы побеседуем.
Долго пришлось посетителям ждать ишана. Когда терпение их уже готово было лопнуть, он вошел к ним со смиренным видом, перебирая четки в руках…
— С чем пожаловали, добрые люди? Все ли у вас благополучно?
— Наш обожаемый ишан! Сколько бы на дню ни являлись мы сюда, чтобы лицезреть вас и приветствовать, все равно для нас это будет недостаточно… Однако и на этот раз мы осмелились явиться к вам вот из-за этого молодого джигита! — Саипназар ткнул пальцем в сторону Ерназара-младшего.
— Простите, если мы не вовремя, наш ишан! — Ерназар-младший склонился покорно и почтительно.
Перебирая четки, ишан хранил строгое молчание.
— Наш обожаемый ишан! — снова вылез вперед Саипназар. — Как, по-вашему, можно расценить поведение Алакоза? Сердцем он жаждет одного, а делает другое. Спит и видит — отдать каракалпаков под русское владычество, а сам служит нукером у хивинского хана…
Опустив голову, ишан пребывал в глубокой задумчивости. Потом чалма его слегка колыхнулась, колыхнулась еще раз, и все увидели, что ишан зашелся от смеха.
— В одном предании сказано: если у человека нет мозгов, то кости его — после смерти — обладают свойством не разрушаться пятьсот лет… И мы, бывает, транжирим попусту мозги, сокращая себе тем самым жизнь, но зато увековечивая свои пустые кости… — произнес ишан загадочно и, подняв голову, по-отечески взглянул на Ерназара-младшего. — На все воля божья! Зачем обрекать себя на тревоги, напрасно изводить себя тяжелыми думами?
— Мой великий ишан, я мечтаю хоть что-нибудь узнать о ханском дворце! Какой он! Правду ли говорят, что он весь из золота?.. Или еще… Слышали мы, будто сейчас в Хиве находится русский посол, который проявляет заботу об иранских пленниках. К чему бы это? — Ерназар-младший задавал вопросы свободно, будто обращался не к ишану вовсе, а просто к человеку, старшему по возрасту.
