Нина Молева - Граф Платон Зубов
— Другие? Что вы имеете в виду?
— Нельзя отрицать, что бредни наших смутьянов нашли живейший отклик среди так называемых мыслящих людей в иных державах. Ваше величество не может не знать, что даже появилось крылатое выражение: ехать во Францию подышать воздухом свободы. Эти, с позволения сказать, безответственные искатели приключений способствуют разжиганию самых низменных страстей и самых невероятных желаний.
— Но ведь так можно дойти и до того, что толпа сочтет ненужным самый институт королевской власти!
— О, этого не может случиться. Под рукой у короля достаточно полков, которые вмешаются в случае…
— В случае чего, господин посланник? Разве его величество не считает, что необходимость вмешательства уже заявила о себе?
— Его величество полагает, что лучше сумасбродам дать выпустить в воздух избыток энергии. Горячие головы в конце концов остынут, и тогда можно будет восстановить былой порядок с минимальным усилием. Сейчас же всякое вмешательство чревато кровопролитием. Разве его величество допустит обагрить потоками крови подножие своего трона!
— И тем не менее эта вольная пресса, ее вопли, совершенно недопустимые статьи…
— Газетная перепалка — не более того, ваше величество.
— Но при таких головокружительных тиражах! И притом мне сообщили, что «Революции во Франции» — далеко не единственная газета революционного толка.
— К сожалению, это так. Есть еще «Народный трибун» Фрерона, «Революции во Франции и Брабанте» Камилла Демулена, «Точка зрения дня» Баррера, «Друг народа» некоего Марата и…
— О нет, господин посланник, этого одного предостаточно. А что же точка зрения короля? Ее никто не выражает?
— Как можно! В Париже выходят газеты «Журнал Двора и Города», «Друг короля», «Апостольские акты».
— Мне довелось держать в руках «Журналь де Халль», и, не стану скрывать, грубость в отстаивании принципов монархии мне показалась неуместной и оскорбляющей королевское достоинство.
— Признаю вашу правоту, ваше императорское величество. Но на войне, как говорит наша пословица, как на войне. Все средства признаются хорошими и допустимыми. Должен сказать, антикоролевские листки кишат бродящими в обществе слухами, бросают — и очень расчетливо — тень неблагонадежности на своих политических противников. Они выступают с прямыми обвинениями против отдельных лиц и целых категорий граждан в самых грубых и резких выражениях. Что там! Они проповедуют прямое насилие, ваше величество.
— Король мирится со всем этим бунтом?
— Конечно, нет. Газеты королевской ориентации не остаются в долгу. Получая субсидии от двора, они стремятся заставить замолчать противника, совершенно также проповедуя насилие. Издатели и редакторы подвергаются в них откровенным оскорблениям. В Париже стало обычным сжигать газеты противников — устраивать некое средневековое аутодафе перед дверями кафе, где собираются единомышленники противоположной ориентации.
— У меня сжимается сердце при мысли о переживаниях короля. Выносить такое каждодневно и уже столько времени — это ли не истинный подвиг монарха!
— Ваше величество, наш король держится с великолепным достоинством. При дворе не меняется ничто: ни принятый церемониал, ни празднества, ни танцевальные вечера и балы. Король не замечает черни, и это так естественно.
— Но у меня к вам еще один вопрос, господин посланник. Что происходит в Национальном собрании? Такие же ожесточенные споры?
— И да и нет, ваше величество. В Национальном собрании стало не принятым принадлежать к какой-то определенной политической группировке. Его депутаты стараются стать выше подобных откровенных делений. Тем не менее есть направление, к которому принадлежат высшее духовенство и дворянство, мечтающее о восстановлении былых порядков.
— Насколько я понимаю, запоздалые мечты!
— Ваше величество, хочется верить, что все-таки не совсем запоздалые, хотя необходимость перемен очевидна для всех. Рядом с ними немало таких, которые хотят сохранить за королем одну лишь исполнительную власть.
— Одну исполнительную? Не понимаю.
— Они хотят сохранить первенствующее положение за духовенством и дворянством и разделить Национальное собрание на верхнюю и нижнюю палаты. Это господа Лалли-Толлендаль, Клермон-Тоннер, Мунье.
— Их имена мне незнакомы.
— Ничего удивительного. Зато, к сожалению, вашего слуха, ваше величество, должны были коснуться имена Мирабо, Лафайета, аббата Сийеса.
— Ах, этого автора брошюры о третьем сословии, не так ли?
— Вы превосходно информированы, ваше величество. Это они мечтают о конституции и однопалатном парламенте. Но рядом с ними есть депутаты, которые хотели бы придать большее влияние парижскому населению и клубам. Их имена вам также незнакомы, ваше величество.
— И тем не менее назовите их — у меня хорошая память, кто знает, при каких обстоятельствах подобные сведения могут мне пригодиться.
— Мне остается присоединиться к восторженному хору поклонников вашей несравненной политической проницательности, ваше величество. Это некие Дюпор, Барнав, братья Ламеты. Но несомненно первым оратором собрания остается господин Мирабо. Иногда ему удается достичь невероятного воздействия на депутатов, но в целом его программа сочетания политической свободы и крепкой правительственной власти вызывает одинаковое недоверие и у собрания, и у королевского двора.
— Да, подобная идея на практике представляется достаточно фантастичной. Но мы с вами говорим о Париже, не правда ли? А каково отношение к парижским событиям в остальной стране? Они затрагивают воображение провинциалов?
— К сожалению, ваше величество, в сильнейшей степени. С осени в разных местах страны устраиваются бесчисленные празднества.
— В честь чего? Ведь результатов пока нет никаких.
— В честь свободы, ваше величество.
Петербург. Васильевский остров. Дом Левицкого. Н. И. Новиков и Левицкий.
— Сюда, сюда проходите, Николай Иванович. Агапыч! Беги Настасье Яковлевне сказать: гость у нас дорогой, сам господин Новиков — пусть обед как на праздник готовит.
— Что это вы, Дмитрий Григорьевич, беспокоитесь так. Да и честь не по мне. Кто я, голубчик, чтобы дом на ноги ставить.
— Сами знаете, для меня дороже друга нет.
— Знаю, знаю, Дмитрий Григорьевич, потому прямо с дороги к вам направился. Даже с жильем и ночлегом не определился, и к вам.
— Как это не определились? А мой дом на что? Неужто старого друга обидите — не останетесь у нас?
— Хлопот много.
— Какие хлопоты — радость одна. Сейчас распоряжусь, чтобы вещи ваши в дом вносили.
— Надо ли, Дмитрий Григорьевич? Да и знакомство со мной до добра не доведет.
— А со мной, Николай Иванович? Что мы с вами страхами считаться-то будем. Мой дом — ваш дом, всегда так было и будет.
— Спасибо вам, друг мой.
— И спасибо не стоит. Вам спасибо, что дружбы нашей не забываете. А вот и Настасья Яковлевна моя.
— Николай Иванович! Радость какая! Верите, дня не прошло, как о вас с Дмитрием Григорьевичем целый вечер толковали.
— Благодарствуйте, хозяюшка. Вам от Александры Егоровны поклон да кое-какие гостинцы наши авдотьинские.
— Неужто в Авдотьино перебрались?
— Да нет, в Москве живем. Это нам оттуда привозят. Малинка лесная отменная. От вареньица дух удивительный. Александра Егоровна велела непременно вас попотчевать. Да еще там в возке разные разности.
— И все-то Александра Егоровна помнит, всем-то угодит. Мне бы только перед ней в долгу не остаться.
— Полноте, Настасья Яковлевна, что за счеты! Может, когда в наше Авдотьино выберетесь — благодать такая.
— Пойду распоряжусь, как гостя поудобнее устроить. Разве что рядом, с твоей спальней, Дмитрий Григорьевич? Ночью бессонница одолеет, ближе вам друг к другу ийти будет. Агапыч! Чемоданы наверх неси, слышишь!
— Бессонница и вас не миновала, Дмитрий Григорьевич?
— Кого ж она минует? Всем достается.
— Да и осунулись вы будто. В Академии что?
— Потом, Николай Иванович, лучше скажите, какая беда вас в Петербург привела.
— Ваша правда, беда и, боюсь, неминучая.
— Так ведь улеглось все с Филаретом, и типография ваша, слыхал, работает.
— Пока работает.
— Почему пока? Опасения какие имеете?
— И немалые. Да что там, не угодил государыне, а иначе поступить не мог.
— Вы о книжках?
— Этим разом о голоде, о недороде хлебном.
— Голоде? Слыхал я, что под Москвой урожаи плохи были, но чтобы голод!
— Судите сами. Морозы были зимой минувшей страшенные — деревья трещали, оконницы лопались, а снегу — что кот наплакал.
— Озимые…
