Ольга Гладышева - Юрий II Всеволодович
Сосланный на безысходное жительство, Юрий Всеволодович первое время предавался унынию, часто поминал недобрым словом Костю и Мстислава Удалого, трудно было привыкать к тому, что никто не идет к нему с челобитными, ни с приятельством. Уж куда как верно изречение в «Пчеле»: «При власти многы другы обрящеши, а при напасти ни единого».
Но тем отраднее было, что духовный отец его епископ Симон оставил Владимирскую епархию, которую он возглавлял, и добровольно последовал вместе с Юрием Всеволодовичем в Городец. Однако не из-за одной лишь преданности своему попавшему в опалу князю принял такое решение Симон. Он понимал, что сын его духовный уезжает с возмущенным сердцем, жаждущим нанести ответное зло огорчившим его, а потому нуждается в бережной поддержке и душевном врачевании.
Юрий Всеволодович не скрывал и говорил Симону не только на тайной исповеди, но и в обычной беседе, что пылает гневом, который время от времени возгорается с особой силой и горит долго, не затухая.
— Не забыл ли ты, что зло побеждается только добром? — всякий раз напоминал Симон. — Мне отмщение, и Аз воздам, говорит Господь.
— Да, умом-то я понимаю, что не моею волею наказаны будут обидчики, но отмщением Божиим, а сердце все равно горит злопамятством… А ты, отче, разве никогда не гневаешься?
— Возмущения сердца были, но я научился и внутри не давать ему пылать.
— Скажи, как этому можно научиться?
— Меня авва Дорофей научил, чудный подвижник.
— Как ты, подвижник?
— Ну, куда мне до него! Он давно жил.
— Что же, писание оставил?
— Назидание вот такое, слушай: нанес, говорит авва Дорофей, один монах другому малое слово брани. А это, как горящий уголек, который может разгореться в костре в большое пламя. Если ты перенесешь это слово, то погасишь огонек, если же подумаешь, зачем он это сказал, а раз сказал, то и я ему скажу. А скажешь — значит, положишь на уголек лучинку. И произошло уже общее смущение, раздражение, отомстительное восстание на опечалившего тебя. Но и сейчас еще не поздно погасить — молчанием, молитвою, одним поклоном от сердца. Если же будешь распалять огонь сердца, уподобишься человеку, подкладывающему дрова на огонь, отчего образуется пламень огненный, который и есть гнев. А закоснеет гнев, он обратится в злопамятство. Надо отсекать страсть, пока она еще молода. Иное дело вырвать малую былинку, а иное — искоренить большое дерево.
— Пусть так, отче, я вырву малую былинку… А брат мой?
Глаза у Симона стали строгие, пропала вся его обычная ласковость:
— Святой евангелист Иоанн говорит: всякий ненавидящий брата своего есть человекоубийца!
Он каждый день общался с Симоном, просил совета, беседовал о простом, житейском и всегда невольно любовался владыкой, глядя, как тот прячет, стесняясь, в рукава рясы широкие, могучие ладони. Иногда Юрий Всеволодович думал, что его духовник не так уж и открыт, как кажется по его честным синим глазам, по благообразию и приветливости всего его облика.
Но сколь ни вглядывался, никаких потаенных влечений и душевных порывов не мог угадать. Спокойствие и бесстрастие были всегдашним состоянием Симона. Ни разу он не сказал о чем-нибудь: мое. Ни об имуществе, которого у него не было, ни даже о столь любимых им книгах.
— У монаха ничего своего нету, — часто повторял он.
Во всех обстоятельствах жизни он много читал, писал поучения и послания к бывшим своим монастырским сопостникам. Не чурался и черной работы — с топором и теслом обустраивал свое жилье, распевая при этом псалмы. Но все-таки была, была у владыки страсть, алчба ненасытная — собирание грибов. Он и Юрия Всеволодовича к этому приохотил. Князь втихомолку посмеивался над собой — больно уж какое-то стариковское занятие, но случалось, целыми днями ходили они вместе по сосновому бору или березовым рощам. Из всех грибов Симон отдавал предпочтение рыжику и горячо доказывал князю его преимущества. А состояли все преимущества в красоте рыжика. Нашед его средь сосновой хвои, владыка не кидался скорее его схватить, а сначала обстоятельно любовался красножелтой головой, приговаривая:
— Ну, какой он рыжик? Он жаркой! Смотри, какой независимый стоит!
Если поиски были успешны, владыка радовался от души, при неудачах же не скорбел и не печалился, лишь становился более разговорчивым.
…Особенно запомнился один серенький преддождевой день с запахом прошлогодней прели, печально повисшими ветвями берез, редкими скучными облаками на бесцветном небе. В роще было тихо, укромно, даже птицы затаились, и трава стояла не шевелись.
— Много за морем грибов, да не по нашему кузову, — сказал Симон, пересчитав добычу и убедившись в полном неуспехе нынешнего хождения. — Да и то хорошо, успею нынче ответить сестре твоей Верхуславе.
— Сестре? Иль она к тебе пишет? Иль случилось что?
— Дело у нее ко мне, вот и пишет.
— А почему не мне? Иль и для нее я больше ничего не значу? — готов был обидеться Юрий Всеволодович.
— Экий ты стал мнительный! — улыбнулся владыка, отделяя целые рыжики от раскрошившихся. — Дело, о коем она хлопочет, не в твоей власти. Желает она поставить епископом в Новгород или в Смоленск черноризца печерского Поликарпа.
— Чем же он ей так показался?
— Да он и сам хочет. Наверное, попросил ее.
— И в чем задержка?
— А в том и задержка, что сам хочет. Чести ему захотелось. Ему я уже написал, пресек таковое искательство, монаху не подобающее.
Юрию Всеволодовичу было все равно, чего там захотел неведомый ему Поликарп и в чем проступок его, но владыка все продолжал говорить, забыв на земле плетюху с грибами, и такое было волнение в его голосе, что Юрий Всеволодович остановился и с удивлением стал слушать.
— Я ему написал, что надобно прежде подумать, зачем захотел он выйти из святого, блаженного, честного и спасенного места Печерского. Думаю, что Бог побудил его к этому, не терпя его гордости, и извергнул его, как некогда сатану с отступными силами, потому что не захотел Поликарп служить святому мужу, своему господину, а нашему брату, архимандриту Анкидину, игумену Печерскому, коему и я, раб Божий служил. Ведь Печерский монастырь — море. Не держит в себе гнили, но выбрасывает вон. Горе ему, что написал ко мне о своей досаде: погубил он свою душу. Спрашиваю его: чем он хочет спастись? Будь ты постник и нищ, не спи по ночам, но если досады не можешь снести, не получишь спасения!
Никогда доселе не слыхал Юрий Всеволодович в голосе владыки такой страстной внутренней силы. Вот она какова убежденность монаха: отвердение всего, что не иночество. Не только соблазнов тщеславия, но и воли собственной, хотения, поиска, даже только мысленного, другой жизни. Нет, не привычкой послушания, не утеснением — но любовью к родному монастырю это внушается и держится.
— Но, владыка, ты ведь и сам из того моря? — осторожно сказал Юрий Всеволодович, и, кажется, невпопад.
— Хочешь сказать, что и я гниль отверженная?
— Что ты! Да упаси Бог эдакое на тебя молвить!
— Ты просто хочешь знать, не жажду ли я туда вернуться, чтобы не печься ни о чем земном, желая одного небесного? Перед Богом скажу тебе, что всю славу и власть епископскую счел бы я за ничто, если б мне только хворостиною торчать за воротами или сором валяться в Печерском монастыре и быть попираему людьми. Так я и Поликарпу написал.
Юрий Всеволодович запоздало вспомнил, что именно он сам три года назад уговаривал Симона оставить игуменство в Рождественском монастыре и возглавить вновь созданную особую Владимирскую епархию.
— Отповедал я также Поликарпу, что совершенство не в том, чтобы быть славиму ото всех, но в том, чтобы исправить житие свое и сохранить себя в чистоте. Оттого из Печерского монастыря так много епископов поставлено было во всю Русскую землю. Если считать всех до меня грешного, то будет около пятидесяти. Рассуди же, — тут Юрию Всеволодовичу показалось, что владыка обращается уже к нему самому, а не к мятежному Поликарпу, — какова слава этого монастыря. Постыдившись, покайся и будь доволен тихим и безмятежным литием, к которому Господь привел тебя.
Только при последних словах открылось Юрию Всеволодовичу, сколь мудр и прозорлив его духовный отец. Эх, если бы еще уметь следовать его советам!
— А Верхуслава мне твоя пишет: не пожалею, мол, и тысячи серебра, если Поликарп епископом станет.
— Для кого — серебро? — тупо спросил Юрий Всеволодович, застыдившись за сестру.
— Для меня, вестимо, — засмеялся владыка, но без осуждения.
— Она всегда была своенравна и своеобычна, до всего ей дело.
— Она хочет сделать сейчас дело небогоугодное. Так ей и отвечу. Если бы Поликарп побыл в монастыре неисходно, с чистой совестью, в послушании игумену и всей братии, трезвясь во всем, то не только бы облекся в святительские одежды, но и небесного царства мог бы надеяться получить.
